Волки (СИ) - Токтаев Евгений Игоревич "Инженер"

— Так я о том и толкую, — подхватил Дардиолай, — хорошо ведь той зимой сходили?

— Хорошо, — сказал царь, — кто не дурак-то.

— Кто не Инисмей! — добавил Амазасп и оба роксолана заржали.

Дардиолай оскалился. По роже и не понять — поддерживает веселье или наоборот. Он посмотрел за спину Сусага. Там, на жердинах-рёбрах шатра висел царский доспех. Панцирь, широкие наплечники, набедренники. Всё набрано из железных чешуек. Некоторые покрыты золотом с тонкой чеканкой.

— Без дела висит, — заметил Дардиолай.

— Придёт час — найдётся дело, — хмыкнул Сусаг.

— Так дело-то уже есть.

Царь усмехнулся.

— Э, брат, дай срок, боги рассудят. Кинут кости так — садись Сусаг на коня, бери копьё, коли «красношеих». Кинут эдак — пируй Сусаг, вино пей, жену люби. Всё в их власти.

— В чьей власти-то? — переспросил Дардиолай, — жён?

— С чего бы? Я про богов тебе толкую.

— Среди людей царя моего, — задумчиво произнёс Дардиолай, — встречал я одного грамотея-эллина, так он заливал, будто роксоланы во всём жён своих слушаются, те им, вам то есть, как госпожи.

— Дурак твой грамотей, — сказал Сусаг.

— Дурак, — согласился Дардиолай, — я ему так и сказал.

— А вот прадеды прадедов наших с ним бы спорить не стали, — заметил Амазасп.

— Чудное было время, — усмехнулся Збел.

Сусаг, работая челюстями, согласно кивнул.

Вот бы сейчас его вернуть. Уж Збел своего бы не упустил, к Фидан под бочок подкатился бы, да на ушко нужные слова и нашептал. Жаль. Теперь-то другие времена, а о тех, когда только одни жёны с богами говорили и мужей вводили в род, а не наоборот, нынче мало вспоминают. Хотя и посейчас ни у кого из соседей женщины столько воли не имеют, сколько у жён сарматских. Фидан может ножкой топнуть и отцу перечить. Она дочь любимая и по имени «отчая». Отец слова не скажет, не прикрикнет, не возмутится, что девка поучает. Правда и её воли не послушает. Это Дардиолай чуть ли не первым делом постарался провернуть.

Он задумчиво поглядывал в щель у входа, оставленную не до конца задёрнутым пологом. Оттуда продолжал доноситься немного дребезжащий звон старого рассохшегося фандыра, да серебряными колокольчиками звенели голоса перекликавшихся девушек. Слышал Фидан. А брата её что-то давно не видать.

— Куда Распараган-то уехал?

— В Пиробуридаву я его послал, — ответил царь.

— Зачем?

— Посмотреть, да послушать, как у Децебала дела идут. Ты, я вижу, брат, совсем у нас поник.

Дардиолай печально вздохнул. Кивнул.

— Эй, Урызмаг! — позвал царь, — хватит там бренчать, поди сюда.

Звон прекратился, раздалось кряхтение. Старый Урызмаг помянул недобрым словом поясницу. Откинул полог шатра.

Солнце, проникнув внутрь, хлестнуло дака по глазам, он прищурился. Сел, давая место старому песнопевцу, хотя этого самого места в большом шатре роксоланского царя было достаточно. Урызмаг тоже уселся на ковёр. Проворчал:

— Эх, будь не ладны…

Кого он так помянул, Дардиолай не понял, но царь и его побратим на свой счёт слова старика явно не приняли. Видать, о хрустящих коленях сетовал дед.

Сусаг указал ему на чашу с кобыльим молоком.

— Выпей.

Урызмаг с достоинством пригладил пегую бороду, торчащую клином. Вознёс хвалу богам и отпил из чаши. Царь последовал его примеру, цокнул языком и прищурился от удовольствия. Сейчас он, склонный к тучности (и как хоть кони до сих пор носят), выглядел, будто обожравшийся кот, разомлевший на солнышке.

«Как вы можете пить эту кислятину», — подумал Дардиолай.

Сам-то он, хоть и был среди роксолан «хвата», сиречь «свой», но поклонником кобыльего молока всё же не стал.

— Чего-то брат наш загрустил совсем, — сказал царь, — давай-ка, развлечём его. Сбацай ту песнь.

— Какую? — не понял Урызмаг.

— Ну эту, про дурака и волка.

— Да ну, — поморщился Дардиолай, — слышал сотню раз.

— И не убудет, — возразил Сусаг, — как не прославить нашего побратима? Степь ещё не видала столь могучего воина!

Урызмаг ударил по струнам и запел низким густым голосом. В песне-то он, на удивление, звучал совсем не по-стариковски.

Урызмаг пел о подвигах Молнии, что мчался на врагов быстрее ветра и поражал их сотнями. Пел о том, как Молния пробрался в лагерь «красношеих» и выкрал осквернёное нечестивцами тело великого царя аорсов Инисмея. Да при этом порубил множество легионеров. Серп его не знал пощады, а руки усталости. И стал Молния братом всем роксоланам и аорсам на вечные времена.

Царь аорсов в сём сказе звался великим, сильномогучим и достославным, но Дардиолай в каждом слове о нём слышал насмешку. Не случайно же песнь эту роксоланы звали «песней о дураке и волке». Кто тут «варка», волк, объяснять никому не нужно, а вот кто дурак…

Впрочем, при аорсах такое не произносили.

Дардиолай всё же выпил предложенного вина и сказал:

— А чего-то давно я не слышал, чтобы Урызмаг о ваших героях пел. И девушки не поют.

— Ты дорогой гость, — ответил царь, не открывая глаз, — тебя и славят.

— А я, признаться, уж стал опасаться, будто оскудела степь славными витязями. Неужто, думаю, «красношеие» не только аорсовым женщинам реку слёз пустили?

Сусаг разлепил один глаз.

— Нет, брат Дардиолай, степь витязями не оскудела.

— Но, как видно, старые-то песни забываться стали. Вот, Урызмаг совсем седой уже, а ведь в прошлые лета как лихо «красношеих» на копьё надевал.

— Славные деньки были, — проговорил с набитым ртом Амазасп.

Сусаг согласно кивнул, а Урызмаг снова важно пригладил бороду.

— Были, — сказал Дардиолай, — а ныне что? Неужто все достойнейшие витязи состарились, как славный Урызмаг? Неужто нет более лихой молодёжи? Неужто сыну твоему, царь Сусаг, не тошно в тени заслуженных стариков сидеть?

Он подбирал слова очень осторожно, дабы не задеть, не оскорбить, не намекнуть на трусость.

— Отцы наши, — сказал Амазасп, — нас учили, что людям молодым, горячим, вот как ты, брат Дардиолай, не стоит доверять вести народ за собой. Пусть народ умудрённые годами ведут. Ты говоришь достойные речи, милые ушам моим и брата моего Сусага, но все мы понимаем, что движет языком твоим сердце, а не разум.

«Как бы не так. Двигало бы языком моим сердце, вывалил бы я вам всё, что о вас думаю, трусливые бабы. Наподдали вам один раз по вашей же собственной дури, вы и пересрались сразу, витязи степные».

Так он думал, но говорил иное.

Говорил, что ожидание смерти подобно.

— Прождёшь, царь, «красношеие» нас одолеют. И за кого потом возьмутся? Неужто надеешься, что успокоятся? Мёзию забудут и в ваши степи не пойдут? У них уже и собственные всадники в чешуе есть.

— Ты говорил, я помню, — спокойно ответил царь, — и много ли их? Одну алу в броню одели?

— Неужели думаешь, что Первая Паннонская ала катафрактариев так одной и останется? Роковая это ошибка, так думать, царь.

Сусаг щурился. Потягивал кобылье молоко. Нахваливал ольвийское вино.

— Верно говоришь, брат Дардиолай. Разумно. Мудрый ты муж, не по годам, не в обиду сказать.

Так всегда и заканчивалось. День за днём. Он убеждал. Взывал к их гордыне, перечислял доблести, сулил золото. У Децебала много золота.

Они соглашались. Верно говоришь, брат. Подумать надо. Крепко-крепко думать. Выпьешь?

Он клял себя за косноязычность. Изначально не питал иллюзий насчёт своих способностей уговорить Сусага вновь сесть на боевого коня и сразиться с римлянами. Но поехал к роксоланам с надеждой. Ведь у Децебала в своё время получилось.

Четыре года назад, зимой, крепко получив по шапке от римлян, Децебал подговорил вождей роксолан, аорсов и бастарнов напасть на Мёзию. Морозы в ту зиму ударили крепкие, орда варваров, включавшая и дакийскую охочую молодёжь, без труда перешла замёрзший Данубий ниже Дуростора, между Эском и Новами, и обрушилась на римские городки и форты, немало обескровленные только-только отгремевшей первой войной Траяна с даками. Сарматы разбили ауксиллариев Лаберия Максима и ударились в грабёж.