Ведун (СИ) - Мазин Александр Владимирович

— Не понимает она нас, — вздохнул Дедко. — Откель такая взялась?

Бурому-то откуда знать?

— И что с ней теперь? — спросил он.

— Что, что, — раздраженно проговорил Дедко. — То, что у ней внутри, даже Госпоже не надобно.

Бурый понимал: расстроен ведун. Видать, надеялся некую пользу от чудища получить. Может, служить заставить, Госпожу побаловать или хоть для снадобий что-то нужное.

Показалось Бурому: нет в чудище ничего. Ни от явного мира, ни от навьего. Дедко рассказывал: нойды соамские, у коих небеса не одни, а множество, прыгают по ним туда-сюда, влекомые духами, как блохи по дохлой собаке. Вот только тех небес, под коими родилась живая основа чудища, и нет вовсе.

— И что теперь делать? — спросил Бурый растерянно.

— Что, что… Силу вырвать, тушу сжечь, — буркнул Дедко. — Давай, не стой столбом, делай. Своим ножом делай. Все равно новый ладить. Не жалко.

Так и вышло. Силу чудище отдавало, не противясь. Бурому показалось: даже с охотой. Но все равно было тяжко. Уж больно чуждой была та сила. Вязкая, липкая, как смола. И все же Бурый кое-как сумел ее вытянуть, хотя почти до рассвета провозился.

Когда закончил, почудилось: словно прилипло к душе что-то. Черночинка. Мелкая такая. Так бывает, когда глянешь на ладонь: кажется, что грязь прикипела. А потрешь пальцем: нет, не грязь, царапина это.

«Блазнится, — подумал он тогда. — От усталости».

И выкинул из мыслей.

А о ноже Дедко верно сказал. Пропал нож. Проржавел, будто год в воде пролежал. Ну да не жалко. Все равно и этот новый под руку ковать пора.

Поутру на лужке собрался народ. Поглазеть на чудище. При свете дня оно уже не казалось страшным. Оплыло, обмякло. Валялось на траве, будто кусок болотной гати. Пахло от нее тоже неправильно. Не падалью, а черной топью.

Дружинники негромко переговаривались: прикидывали, как бы они такое били.

И побили бы наверняка. Кабы изловить сумели. Смерды тем временем, по велению Дедки, завалили чудище дровами и подожгли. А потом смотрели, как оно горит. Хорошо горело, ярко. И не осталось ничего, только железный крюк посреди кострища.

Потом был пир. Ну как пир: покушали, чем сельцо богато, выпили, что нашлось.

Этой ночью Бурый тоже не выспался. Девка, которую Дедке подсунули, ему досталась. Тогда только и понял Бурый, как сильно расстроила ведуна бессмысленная охота.

Утром снялись и двинулись в обратный путь. Дружинники гребли против течения, но в охотку. Застоялась силушка.

А Бурый проспал два полных дня. И сам не понял, как.

Глава 27

— Можно тебя спросить… — Бурый замялся. — Ну о тебе…

— Спроси, — разрешил Дедко. — Спросить можно. А уж как я тебе отвечу, покуда не знаю. Может и прибью, если вопрос твой шибко не понравится.

Прежде Бурый испугался бы. Теперь нет. Шутит Дедко. Значит и впрямь можно спрашивать.

— Зачем ты людям пособляешь?

— Долго думал? — поинтересовался Дедко. — Вижу: долго. А отчего ж сразу не спросил?

— Ну так это…

— Похоже поучить тебя надо, — задумчиво проговорил Дедко. — Силу почуял, обнахалился?

Бурый примолк. Подумалось: не угадал Дедкова настоя.

Нет, все же угадал. Дедко заперхал, закхекал. Смеялся.

— Верно ты заметил, — сказал он, прополоскав рот медовухой, которая и привела его в игривый настрой. — Помогаю я людишкам. И много. И понял уже, что не из-за даров?

— Ясно, понял, — подтвердил Бурый. — На страхе куда больше добыть можно, чем на добре. За добро люд отдаривается, как сам пожелает, а когда напугаешь — как сам велишь.

— И тут верно, — согласился Дедко. — А что тебе не так? Что не ясно? Я ведун. Хочу — помогу, хочу — придавлю.

— А как же Госпожа Морена? — спросил Бурый. — Ты полечишь того, кто к ней попасть должен, и, получается, душу у нее увел?

Дедко вдругорядь захихикал.

— Глупость сказал, — сообщил он и потянулся выдать Бурому леща, но не попал. Баклага меда — не чашка водицы.

— Почему ж глупость?

— Да потому что мимо Морены ни одна душа не пройдет. Даже в светлый Ирий через нее уходят. Смерть никого не минует, даже богов. Но не смерть убивает, Младший. Убивают живые живых. Даже если кто от мора помер, так мор этот ему от живых достался. Смерть не убивает. И не спешит. Все живое рано ли поздно, но к ней придет. Так что ежели я пособлю кому еще год-другой по эту сторону погулять, Госпожа меня не накажет. Она знает, что я ведаю, что ей любо, а что нет.

— И что же? — спросил Бурый.

— А не любо ей, когда те, кому должно за Кромку уйти, по миру живых шастают. Заложные, к примеру. Или навьи беглые. Еще не любит она, когда в ее уделе чужие боги души наши исконные к себе тащат.

— А ты как же? — Бурый показал на посох с Мордой.

— А мне можно, — ухмыльнулся Дедко. — Мы с пестуном моим немало для Госпожи потрудились. И сам я тоже. Даже и ты постарался. Помнишь колдунью, что ты моим ножиком достал? За одну только ее нам Морена многое отпустила и еще отпустит.

— Ага, — сказал Бурый, хотя и мало что понял.

— Что Госпожа не любит, я понял. А что ей надо, ну, вообще?

Он не знал, как спросить, но Дедко все равно понял.

— То же, что и все наши боги, — сказал он. — Покон, закон и устои. Для того пращурам и позволено потомкам помогать. Чтобы было, как издревле. — Дедко вздохнул: — Только не будет так.

— Ведаешь? — спросил Бурый.

Дедко снова вздохнул. И не ответил.

Наждана у папки первой родилась. Пережила мамку, которая родами и ушла. Четырнадцатой своей весной ушла. Столько, сколь Наждане нынче.

Наждану ж, как народилась, в сельцо забрали. Папка ейный — из охотников. Что ему с крохой в лесу делать.

Обиходила Наждану папкина мамка. Той весной у кобылки, что в роду была, жеребеночек родился. Вот и с ним Наждану и выкормили. Думали: помрет махонька, ан нет. И лето пережила, и зиму, а потом еще. А на третий год ей и имя дали. Видать. Пособляла мамка дочке с той стороны.

Папка вдрогорядь да поспешно жениться не стал. Пошел с воеводой на латов. Не ополченцем-воем, а кем был: охотником-добытчиком. Зато со своим конем.

Из похода папка с добычей вернулся. Поход удачен был.

Пятый год Наждане пошел, когда папка новую женку взял. С приданым добрым: тремя козами и утварью медной. И еще дочкой, погодкой Нежданы.

В тот же год папка из большого рода вышел, стал наособицу жить, в посаде городском.

Новая мамка Наждану невзлюбила. То пнет, то щипнет, то кусок из рук вырвет. Не явно, украдкой. На виду же ласкова была. Когда папка в лес уходил, старшей в доме бабушка оставалась.

Бабушка мамку вторую не любила даже побольше, чем та — Наждану. Не принесла папке ни сына, ни дочки. Бесплодна вышла. Бабушка выгнать ее хотела, но папка не дал. Красивая вторая мамка. И с ним ласковая. И работящая. Папка сказал: вторую жену возьмет, да так и не взял.

Принял к себе братаню от сестры бабушкиной. Родне помогать — хорошо. С ним и с артелью плотницкой поставили двор на берегу лесного озера. Стали своим малым родом жить. Там же, в своем дворе, в конюшне, родила вторая мамка папке сыночку, а Наждане братика.

Как тринадцатый год Наждане пошел, кровь у нее упала. Бабушка сказала: замуж пора. Хороший род нашли, куда ее отдать. Мастеровые кожемяки. Папка с ними не один год дела делал. Считай, товарищи.

У второй мамки дочка тож в пору вошла, но ей, бабушка сказала, другое назначение будет. Так папка решил. А какое, не сказала.

По весне пришли соседи — Наждану смотреть. И другие люди — второй мамки дочку. Те, другие, Наждане не понравились. Ей-то ничего, а сестру обижали. Щупали, будто козу. Говорили меж собой по-чужому.

После вторая мамка и дочка ее плакали.

Наждана их жалела.

А потом как папка в лес ушел, дядька-братаня Наждану продал.

Она и не поняла сразу, что да как. Пошла на озеро постираться, а тут дядька с чужими. Теми, что сестру щупали. Чужие с дядькой перемолвились, а потом Наждану хвать и в лодку. И рот зажали, чтоб не кричала…