Ведун (СИ) - Мазин Александр Владимирович

«Вот уйду я за Кромку, тогда и сходишь», — сказал Бурому Дедко.

«А не обидится Волох, что я его бегаю?» — спросил Бурый.

Дедко тогда долго смеялся. Потом пояснил:

— Бог не волк, а ты не зайчишка. От него не побегаешь. Захочет: враз пред ним и встанешь'.

Бурый опустил гребень в воду.

Гребень для русалки — как медовые соты для дитятки. Девки им волосы чешут, красой своей любуются. И все их мечты, чаянья, сладость жизни юной в порезанную кость входит. Само собой, без чар, рез и волшбы. Тронет навья гребень — и так ей сла-адко. Словно снова жива.

Пришла. Нет, сразу три пришли, но первой — эта юница. Красивая. Очень ей хочется Бурому понравиться. Не так, как они мужей завлекают, иначе. Видит навья, кто у кромки воды присел. Тот, кто за настоящую Кромку ходит, силу в себе хранит. Захочет — приоткроет тропку и уйдет навья к Морене. А захочет — сам выпьет. И не будет больше навьи, души заложной, замученной злыми людьми и скинутой в озеро — ракам на корм.

Не повезло тогда губителям. Отвернулась удача. Все, что претерпела от них юница, не разрушило ее душу, не разметало, как обычно бывает. Все зло, что претерпела юница от насильников, в ненависть оборотилось.

Смыла вода кровь с мертвого тела. Приступили к мертвой плоти речные жители, а душа юницы, муками напоенная, тьмой облекшаяся, одной лишь жаждой ведомая призрачной тенью на берег вышла.

Спали губители. Сытые, довольные, наблудившиеся, кровью девичьей натешившиеся. Не ведали, что за тень над ними.

Во сне человечья душа беззащитна. Потому и обереги нужны. И молитва. Чтоб, если есть у человека бог или иной хранитель, то не подпустил к спящему недоброе.

Забыли о том тати. И пришла расплата.

Первого навья выпила быстро. Слишком быстро. Не смогла удержаться. Не искупил он содеянного. Попросту истаял.

Со вторым лучше вышло. В его сон навья вошла правильно. Как мары входят, мстительницы Мореновы. И испытал он все, что она испытала. Но крепости в нем не достало: претерпеть. Не выдержал. Очнуться, очнулся, но разумом помутился. Когда юница к третьему, последнему, приступила, этот только и мог, что под себя гадить да пищать, как брошенный в лесу младенец…

Бытность навью Бурый проведал, когда она гребень взяла. Но не пожалел юницу. То, какой она стала, не жалеют. Да и не за этим звал.

— Знаю я, где они ночевать встали, — поведала навья. — Не близкий путь, но мне ведом. Пойдете за мной — покажу. — Поласкала гребень немного, а потом добавила: — Может и так показала бы. Девку ту я сызмала знаю. Здешняя она. Помнит нас. Одаривала.

Соврала русалка. Нет в навьях благодарности. Не для отдарки их прикармливают, а чтоб не пакостили.

Ну да не важно.

Погрузились впятером в лодку Удовилову. Взяли братаню — весла ворочать, и девку безродную: на дочку менять. Иначе никак. Братаня хоть и подлец, а родович. С ним меряне по ладоням ударили, серебро он принял. Боги видели.

Бабы Удовиловы провожать не вышли.

Братаня на весла сел. Охал, кривился, но от берега выгреб. Дальше легче. Удовил мачту поднял, парус поставил. И пошли. Впереди, рыбкой серебристой, никому, кроме ведунов незримой, навья-русалка.

Большую часть ночи Бурый спал. Разбудили его только раз: на лицо брызги упали. Это братьям пришлось на весла сесть, потому что ветер стих.

За русалкой Дедко смотрел. Сидел недвижно на носу лодки, словно идол деревянный, и сила над ним завивалась и струилась серебром, словно снежная поземка.

Совсем же проснулся Бурый в предрассветье, оттого что вода под бортом ворчать перестала. Сел, огляделся, увидал русалку. Та стояла на воде, на лунной бледной дорожке, прижав к щеке дареный гребень. Вода под ножками прогибалась немного. Красота необыкновенная. Высока, стройна, в бедрах широка, волосы прямые, густые, ниже коленок стекают, грудь юная, твердая налитая. Такую бы в ладони взять, а еще лучше — младеничика выкормить. Да не одного. Бурый знал-понимал: заложная это, навья, а не любоваться не мог. Может от того, что он сам немного такой, кромешный.

Пока смотрел, еще русалки всплыли. Пятеро. Закружились мертвым хороводом, то девами обёртываясь, то рыбами в чешуе. Играли.

Лодка между тем в берег уткнулась. Рядом с кормой другой лодки, побольше.

Пришли.

Удовил соскочил на берег первым. Ловкий, бесшумный. Охотник же. Вытянул лодку на носом на песок. За ним братаня полез. И худо ему. Внутри горит все. Однако не помрет, оклемается. Молодой. Если не прибьют.

Бурый тоже на песок сошел, Дедке руку подал, помог. Ведун на ноги встал, потянулся с хрустом: задеревенел сидючи.

Эти спали вокруг затухшего костерка. Два человека и не пойми кто.

Не кебун: духов вокруг не вьется. Сие хорошо: духи бы прислужника своего предупредили. Не жрец тоже. Если кто богу иль богам служит, на них отметина видится. А тут метки нет, а сила есть. И немалая.

Пока Бурый непонятного изучал, Дедко к девке подошел. Не соврал Удовил: справная у него дочка. Дедке тож понравилось. Бурый своего пестуна хорошо знал. Когда так смотрит, значит хочет ее. Ну хочет, так получит. Не откажет ему Удовил.

Но это если с чужими сладится. Беспокоил Бурого этот, непонятный.

Бурый взялся за костяную рукоять ножа. Того, который для силы. Уверенности не прибавилось. Нет, в руке нож лежал хорошо. И выкован и зачарован добротно. И не Бурым, а самим Дедкой. Сказал: ведаю, нужда есть мне самому порадеть.

Бурый не спорил. В таких делах он — отрок, а Дедко — вой матерый, из старшей гриди.

Нож вышел — загляденье. Что на простой глаз, что на ведовской. Если б Бурый творил, вместил бы ножик силы… Ну, если на воду посчитать, на пару горстей. А в этот полный бочонок войдет. Только пуст пока бочонок. На самом донышке пара ложек. Так, смочить, не более.

Дико, по-звериному завопила девка.

Чужаки подскочили разом. Все трое. И за копья. Двое. Непонятный не схватился.

Удовил уже с луком стоял, со стрелой наложенной: целил их.

У Бурого ножик сам собой в руку нырнул. Но не на виду хоть, за рукавом спрятан.

А вот у братани ноги отказали. Плюхнулся задницей на мокрый песок.

Непонятный руку вскинул, пальцы сплел. Да так нехорошо, что у Бурого в нутре заворчало, наружу попросилось: рвать.

Но тут вступил Дедко. И мирно так:

— Поздорову ли живешь, Неясыть?

— Пастырь?

Узнал, получается. И пальцы сразу расплел.

И вдруг поклонился.

Дедко ответил. Но так, кивнул только.

— Мы по ряду здесь, — скромно, будто винясь, проговорил Неясыть.

Не настоящее это имя, понял Бурый. Прозвище. Но сильное.

— Знаю, — сказал Дедко. — Ряд, однако, нарушен. И я здесь. Опусти лук, охотник. Здесь я решаю, кому жить.

Бурый видел: двое людей-чужаков с ним бы поспорили. Но Неясыть кивнул, и они положили копья на траву.

— По ряду — не согласен, — ровно произнес Неясыть. — Рядились с ним, — он указал на Удовила. — Расплатились по уговору, по рукам ударили. Девка наша.

— Не ваша, — качнул головой Дедко. — Ваша — там, — он указал на лодку, где безродная сидела. — Ты видел. Ты знал. Почему принял?

— Видел, — неохотно признал Неясыть. — Но не знал. Про тебя.

— А надо бы знать, — наставительно проговорил Дедко. — Моя земля. Мой покон.

— Твой, — согласился непонятный чужак, пожал плечами: — Взял ее, потому что сам видишь. Кто откажется, когда вместо овцы кобылицу предлагают?

Дедко захихикал:

— Мне такое говоришь. Ты.

— Я не вор, — с достоинством возразил Неясыть. Указал на братаню на песке: — Он вор. С него спрашивай.

— Он — никто, — отмахнулся Дедко. — Ты видел. Ты взял. Ты должен. Мне. Признаешь ли долг?

Неясыть ответил не сразу. Думал. Долго. Потом вдруг встрепенулся:

— Зачем тебе…

— Затем! — перебил Дедко. — Не вернешь, ему перейдет, — и указал на Бурого.