Ведун (СИ) - Мазин Александр Владимирович

Бурый выбросил руку, ухватил одного (Бирюч отшатнулся), втянул, осушив. Два других тотчас метнулись прочь… Ага, уже! Незримая медвежья лапа взмахнула разок-другой — и истаяла. Вместе с добычей.

— Кто-то на тебя обижен, новгородец, — сказал Бурый. — Не ее это проклятье, твое.

А вот это он зря сказал. Бирюч аж лицом потемнел, глазами захлопал, губы задрожали…

— Себя не вини! — поспешно бросил Бурый. — Врагов у всех в достатке. Иные и ворожбой балуют. Почто оберегов не носишь?

— Ношу, — Бирюч прижал ладонь-лопату к груди.

Ну да, есть там что-то такое… От сглаза отворот, похоже. И тот почти иссяк.

Бурый тем временем проведывал женщину. Увиденное не то, чтобы порадовало, но не самое плохое все же. Сквернавец пока что сидел в ноге. Не выше щиколотки. Если ступню отсечь, жить женщина будет. Но захочет ли? Без ноги. Пусть сами решают.

— Выбор у вас такой, — сказал Бурый. — Я могу порчу эту запереть. В ноге.

— А боль уменьшить сможешь? — быстро спросила женщина.

— Могу вообще унять, — ответил Бурый. — На время. А после ногу придется отсечь. Во посюда, — Бурый обозначил место.

— И она будет жить? — спросил Бирюч. — Точно?

— Будет.

— Отсекай! — потребовал Бирюч, не задумавшись ни на мгновение.

— Погоди, муж мой! — воскликнула женщина. — Ты сказал «выбор», ведун? Что еще?

— Могу попробовать порчу выманить, — пояснил Бурый. — Но получится иль нет, не знаю. Может стать хуже. Порча может выше пойти и тогда одной ступней не отделаешься. А может и вовсе…

— Отсекай! — заявил Бирюч. — Я тебя всякой любить буду, не сомневайся!

— Можно я сама решу, — мягко, но твердо сказала женщина. — И, ведун… Ты сказал, что можешь боль унять?

— Могу, — подтвердил Бурый и полез в суму.

Боль от проклятья унять даже проще, чем простую боль. Он еще не закончил втирать мазь, а болящая уже вздохнула облегченно. Тяжко ей было. Порча ведь не тело — душу терзает.

— Можешь попить чего-нибудь, — сказал Бурый. — И поснедать. Только не горячее и немного. Хочешь исти?

— Хочу, — с удивлением проговорила женщина.

Лицо Бирюча посветлело.

— Это только на время, — тут же предупредил Бурый. — Решать вам надо, не мешкая. Пусть ее напоят, накормят пока. А я по дому пройдусь.

— Зачем это? — насторожился Бирюч.

Ишь ты! Ожил. Опаска проснулась.

— А затем, что с тебя я дрянь снял, но не думаю, что единственную. Сказал же: кто-то на тебя крепко обижен. Не хочешь узнать, кто?

— Осматривайся! — пробасил Бирюч. — Я с тобой пойду! — Поглядел на жену и, спохватившись, добавил: — Ежели не помешаю?

— Не помешаешь. Кого из воев своих тоже возьми. Пригодится может.

В доме ненавистика не нашлось. Во дворе тоже. В селище не пошли. Ночь уже. До света потерпит. Опять-таки сейчас есть дело поважнее.

Болящая поела и даже чуток разрумянилась. Мазь помогала. Бурый, не поленившись, наложил ее, чтоб погуще. Хуже не будет.

А еще у него мысль нужная появилась. Как задачу себе облегчить. Проверил, все ли у него имеется для снадобья. Не хватало малости: желчи. Но это не беда. Даже человечья не обязательна. И свиная подойдет. Бурый не сомневался: Бирюч для жены раба не пожалеет, но зачем, если разницы нет.

Желчь нашлась. Бурый замешал нужное, поставил на печь, предупредив строго: не трогать! Даже и близко не подходить.

Бирюч своей волей к горшочку человека приставил: сторожить. За ночь зельецо как раз настоится на теплом. Дрянь еще та выйдет. Такой и убить запросто, если меру не соблюсти. Но Бурый меру знает. Ровно столько, чтоб кровь у болящей стала для нежити невкусной. Сквернавец покуда мелкий, разума не имеет. Хитростей не чует. Поведется.

Бурый еще раз осмотрел женщину. Уснула, бедолага. Не удивительно. Столько две ночи маялась, а сейчас отпустило.

— До утра отдыхаем, — сказал Бурый. — А утром попробую из жены твоей порчу вытянуть. Выйдет, хорошо, нет… — он пожал плечами.

— Уж постарайся, ведун, — попросил Бирюч. — Угостишься со мной?

— Не откажусь, — охотно согласился Бурый.

Поели и отправились почивать. Бурый с собой девку прихватил, одну из тех, что прислуживали. Для телесной надобности. Хозяин не возражал.

Заснул Бурый с легким сердцем.

Потому что не знал, что его ждет завтра.

Глава 34

Волохи. Один — важный, второй пожиже. Этот годами чуть постарше Бурого.

Появились чуть свет. Ночью шли, спешили. Бирюч позвал? Возможно. Волохи тоже целить умеют и с проклятьями справляются.

— Ты каков сам? — спросил старший.

— Ведун, — Бурый выпрямился, поставил чашку с отваром. — Пестун мой — Волчий Пастырь. Слыхал?

Волох поджал губы. Точно, слыхал. И, может, даже знаком.

Младший сунулся в отвару, понюхал…

— Яд! — сообщил он.

Ишь ты, разбирается.

— На место поставь, — сказал Бурый. — Отравишься, сдохнешь, а папка твой с меня спросит.

Старший фыркнул, махнул посохом:

— Пшел отсель!

Ишь ты. Размахайка какой.

Бурый не боялся. Да, он чуял в волохах силу. В старшем так и немалую. Но то была другая сила, заемная. Бога Волоха за жрецами не было. Только его сила. Обереги на старшем мало что не горели. От посоха пыхало, как жаром от костра. Бурый видел: посох сей со старшим волохом крепко связан. Словно бы та сила, что у Бурого и Дедки внутри, у волоха — в посохе. А теперь, когда волох на Бурого ярился, посох тоже гневом исходил. Вот только жар этот Бурого не язвил. Он был словно пар банный, когда на камни водицей плеснут.

А сам посох ой хорош. Резал настоящий умелец: все лишнее снял, не затронув сердцевины, той, по которой прежде текла от земли к небу древесная исконная сила. А на маковку сей умелец надел серебряный набалдашник. И тоже справный: голову зубра. Хороша: глаза выпуклые, борода с гривой дерево вкруг обнимают, уши растопырены сторожко. Сама голова почернелая, а рога блестят. Дивная работа.

Засмотрелся Бурый. Даже о волоховой грубости забыл. Словно и не слышал ничего.

От такого пренебрежения старший зело осерчал:

— Пшел, говорю! Живо!

Бурый с трудом оторвал взгляд от серебряной головы, перевел на волоха.

Тот тоже хорош. Глас суровый, лик — и того грозней. Сила кипит…

А вот не страшно Бурому и все тут.

— Не пойду, — с легкой усмешкой проговорил Бурый. — Прищепой своим помыкай. Не ты меня звал. Не тебе гнать.

— Ах ты кромешный выкормыш! — воскликнул младший, но старший его придержал жестом-знаком. Уставился на Бурого, брови кустистые седые насупил, прорычал:

— Доброй волей, разумею, не хочешь?

— Не-а, — мотнул головой Бурый. — Доброй не хочу, а злой тебе бог не велит.

— Ах не велит! — Старший волох отчего-то развеселился.

Бирюч ухватил Бурого за рукав, зашептал громко, отчаянно:

— Уходи, ведун, не перечь! Заплачу сполна, не обижу! Уступи им, человече, не гневи бога!

Бурый попробовал стряхнуть руку, но Бирюч вцепился клещом, не отодрать.

— Я. Не. Человек, — раздельно произнес Бурый. — Оберег, что на тебе, у этих брал?

— Да, да! — Бирюч тянул прочь, здоровенный. Бурому за стол пришлось взяться, чтоб устоять.

— Дрянь оберег, — пренебрежительно бросил Бурый. — Никудышный. Тебя не защитил. Каков оберег, такие и эти. Женку твою не защитили и не защитят. Но коли не жаль ее, твоя воля. Я уйду. Но если эти скажут, что из-за меня померла, не верь. Я б ее спас. А они нет. Что? Уйти мне?

Бирюч растерялся. Тянуть перестал. Переводил взгляд с Бурого на волохов и обратно. Искал, за кем правда.

А волохи на него даже не глядели. Только на Бурого.

Младший, кудрявый, статный, розовощекий, опять сунулся вперед, но опять был остановлен. Уже не знаком, а движением посоха, от которого вдруг ощутимо потянуло туманом Кромки.

В следующее мгновение жилистая, с поросшими рыжим волосом узловатыми пальцами волохова десница выбросилась вперед, и серебряная голова уперлась рогами Бурому в горло. Был бы то меч, тут бы Бурому и конец. А так только рожками кожу кольнуло.