Тетушка против (СИ) - Алатова Тата

— Да не хочу я вашу Пеппу, а оно само выходит.

— Вот что, — старуха снова взмахнула крысами и принялась командовать: — ты, голубушка ступай и раздобудь корову, да смотри, чтобы пожирнее, обязательно черную или красную. Приведешь ее вон в тот дом, с багрово-бурой крышей, отсюда видать. А ты, касатик, за мной. Я пока тебя травками отпою, пошепчу над сердешным.

— Как корову? — растерялся Рауль. — Где Пруденс ее возьмет?

— Уж будьте уверены, за рога приведу, — пообещала Маргарет и, развернувшись, принялась карабкаться вверх по склону.

Думать о Пеппе она себе запрещала, но все равно думала. Упрямая девчонка! А если навредит и себе, и Раулю? Такие штуки даром, поди, не проходят, кто знает, чем грозят…

На крошечном пятачке Маргарет первым делом подошла к косому детине с бельмом на глазу, изнывающему над гниющими грушами, и спросила, где тут можно раздобыть толстую черную или красную корову. Детина не удивился, но заломил такую цену, что у нее от негодования глаза на лоб полезли. Развлекая местный люд громкой перебранкой, они битых десять минут ожесточенно торговались, сошлись на трети, ударили по рукам.

— Деньги вперед, — раздухарившись от азарта, залупил детина, но Маргарет была не из тех женщин, которых легко облапошить.

— Получишь остальное, когда приведешь скотину к матушке Люсиль, — отсчитывая половину монет, жестко объявила она. — Знаешь, поди, где она живет.

— Как не знать, — и детина прыснул в сторону лачуг, только его и видели.

Осуждающе покосившись на экипаж Флери, откуда трусливый Жан и носа не высунул, хотя не мог не слышать устроенный ею переполох, Маргарет поспешила обратно к змеиной тропинке. Промчалась по ней, игнорируя терновые колючки, спустилась по скользким, вырубленным в глине ступенькам — и оказалась на обшарпанной улочке, больше похожей на щель между каменными стенами. Древние кривые дома из темного камня будто срослись верхними этажами, почти перекрывая небо.

Она прошла мимо лавок, больше напоминавших ведьминские логова — «Три вороны. Долой проклятия», «Плавильный горн госпожи Марго. Оживим старинные артефакты», «Снадобная хромого Элиаса. Все для плодовитости и другого», «Всевидящий глаз Сивиллы. Будущее по ладони».

На вывеске матушки Люсиль красовалась блеклая от старости надпись: «Подумай, прежде чем входить».

Маргарет этому совету не последовала и без промедления толкнула покосившуюся калитку.

Двор был похож на чисто убранную свалку. Казалось, все, что когда-либо валялось на улицах Арлана или в овраге, нашло здесь новую жизнь. Старые горшки проросли пучками иссопа и руты. На заборе висела ржавая кольчуга, в ее звеньях кустился мох. На выцветшей прялке сушилась фиолетовая фасоль, а на оглобле — гирлянды красных ягод паслена, ядовито лоснящихся.

Тыквы причудливых форм, чугунки, склянки, алхимические кристаллы валялись на земле, оставляя лишь крохотные дорожки между собой.

Рауль нашелся на мшистом чурбане, его лицо было бледным, покрытым испариной, но он держался очень прямо, изо всех сил стараясь сохранить достоинство — насколько это было возможным для человека с сушеной жабой в руках.

— И нечего морду кривить, — гремел голос матушки Люсиль. Вскоре и она сама появилась из-за угла с железным совком, где дымились раскаленные угли. Она высыпала их на небольшой плоский камень посреди двора, достала из кармана пригоршню сухой травы, кинула следом. Запахло жженым розмарином. — А, девонька! Корова где?

— Ведут, — коротко ответила Маргарет.

Ее глаза встретились с глазами Рауля — там было чистое страдание: ведьма, жаба, приворот! Но при виде ее заискрилось и облегчение пополам с нежностью, отчего у нее кувыркнулось сердце.

— На что приворот-то ставили? — буднично спросила старуха, достала из другого кармана сушку и вгрызлась в нее крепкими зубами.

— Не знаю… — беспомощно ответил Рауль.

— Кровь, ногти, волосы, мужское семя… — перечислила она.

— А… я дарил Жозефине медальон с детской прядью моих волос. Ну знаете, девушки любят все сентиментальное, — и, смешавшись под безжалостным прищуром Маргарет, поправился: — юные глупые девушки любят… Черт, опять… Она такая изящная… шея… глаза… Пруденс! Не слушайте, что я несу!

— Да уж постараюсь, — проворчала она.

— На волосах якорь, самое оно, — хмыкнула старуха, дожевала сушку, огляделась, выхватила из переплетения заборных прутьев огромные ржавые садовые ножницы и подступилась к «касатику».

— Что? — заволновался он.

— Не волнуйся, не зарежу. Только волос малость отхвачу.

Рауль побледнел еще больше. Его рука невольно взметнулась к роскошным локонам.

— Не смейте… — прошептал он отчаянно.

— Ваша светлость! — возмутилась Маргарет.

Он зажмурился, как будто собирался подняться на эшафот.

— Режьте, — произнес с обреченностью висельника. — Видите, Пруденс, на что я иду ради вас.

Ей было жаль его — правда жаль, но в то же время невольный смех подкатил к горлу. Какая великая жертва! Какая душераздирающая драма!

Чтобы смягчить тяжелейший удар — испорченную прическу, — Маргарет встала у него за спиной и положила руки на его плечи. Он немедленно присмирел, и матушка Люсиль, не церемонясь, отхряпала солидный клок у самого виска. Рауль издал горестный вздох и откинулся назад, затылком прижимаясь к животу своей Пруденс. Она погладила его по голове, пытаясь утешить.

В этот момент во двор ввалился давешний детина с бельмом, таща за веревку огромную, флегматично жующую корову.

— Черной не было, — провозгласил он, — рыжая-то сойдет?

— Стельная! — обрадовалась старуха. — К удаче, касатик, как есть к удаче.

— Вы убьете ее? — снова встрепенулся Рауль. — С теленочком?

— Или вы предпочтете жениться на Пеппе? — вкрадчиво шепнула Маргарет. Ревность — злая, порочная ревность, к собственной племяннице, двойной позор, — ожесточила ее. Это было страшно: прежде она казалась себе лучше, добрее. Но кто-то жадный в глубине глубин ее души оскалил зубы, ни в какую не желая делиться. «Не отдам, — с ужасом поняла Маргарет, — ни за что не отдам». Впору было самой отправиться к экзорцисту, но что-то подсказывало — без толку.

— Не шутите надо мной, Пруденс, — скорбно сказал Рауль. — Вы же видите, что я стараюсь не поддаваться. Но знали бы вы, как оно жалит: будто сердце пополам пилят.

— А вы терпите, — вопреки ее твердому тону, руки все ласкали его волосы — бережно.

Матушка Люсиль тем временем кинула локон в глиняный горшок, поставила его на землю, деловито подошла к корове, достала из фартука крошечный и острый, как бритва, ланцет.

— Ничего страшного, красавица, — проворковала сердечно и быстрым точным движением сделала надрез на ее ухе. — Всего три капли, от тебя не убудет.

Корова лишь дернула хвостом, будто отгоняя слепня, старуха стряхнула ее кровь все в тот же горшок, погладила животное по округлому боку, а детина потребовал остаток монет.

Пока Маргарет рассчитывалась, матушка Люсиль водрузила посудину на угольки и быстро, неразборчиво зашептала над ним, забрала у Рауля жабу, бросила ее внутрь тоже. Запахло палеными волосами, медью, весной и свободой, горшочек треснул и развалился.

— Все, — она отряхнула руки. — Часок подожди, касатик, а потом люби, кого хочешь.

Рауль не сразу пошевелился. Казалось, он прислушивался к себе, пытаясь разобраться в сполохах родных и навязанных чувств. Потом медленно поднялся, ощупал место пострига, скривился и вдруг без всякого повода ухмыльнулся.

— Пруденс, а ведь вы меня ревновали! — проговорил он с уже привычным зазнайством.

— Вот еще, — оскорбленно фыркнула она.

— Ревновали-ревновали, — упоенно подтвердил он, — уж в таких материях я разбираюсь… — он осекся, вероятно, не желая щеголять перед ней своим бурным прошлым, и закончил просто: — Спасибо вам за это.

— Спасибой сыт не будешь, — вмешалась старуха.

И этот транжира расплатился с ней без малейшей попытки сбить цену, чем лишил Маргарет любимого занятия. Раздраженная и тем, что попалась с поличным, и баснословными тратами — никаких денег на его светлость не хватит, — а больше всего поступком Пеппы, она схватила забытый тюк, брошенный у самой калитки.