Чёрная сабля (ЛП) - Комуда Яцек

— Гость в дом — бес в дом, — проворчал Заклика. — Что ж, сударь, сдаётся мне, сыщем часок потолковать о старых делишках. А покуда саблю сдай, коли к каштеляну идёшь.

Дыдыньский замешкался, но Нетыкса положил руку ему на плечо.

— Таков уж у нас обычай нынче. Кто к каштеляну с делом — оружие оставляет.

Дыдыньский отстегнул с перевязи свою чёрную серпентину[4] и протянул Заклике.

— Та самая? — процедил Заклика с угрозой.

— К шраму приложи, коли запамятовал.

Заклика сплюнул. Махнул гайдукам, и те распахнули двери.

Миновали прихожую. Нетыкса провёл Дыдыньского в просторный зал. Царил полумрак, лишь в огромном очаге трещал огонь да на столе чадили три свечи в золотом подсвечнике, изукрашенном резными конями и рыцарями. Подле лежали старые бумаги — пожелтевшие, сложенные в несколько раз письма.

— Рад видеть, премного рад видеть вашу милость!

Януш Лигенза, каштелян галицкий, шествовал к ним с распростёртыми объятиями. Дыдыньский приметил его высокий лоб, пронзительные глаза, окладистую белую бороду и роскошную делию с горностаевым воротом. Он заключил Дыдыньского в объятия и расцеловал в обе щеки.

— Прошу садиться, ваша милость, — указал на обитый кожей стул. Кивнул Нетыксе, тот налил из кувшина вина в хрустальный кубок и поставил перед гостем.

— Верно, уже свиделся, пан Яцек, с Закликой, — молвил каштелян. — Да не тревожься о нём — Заклика клинок обнажает токмо с моего соизволения. Покуда долги не воздаст, висит на рукаве моей делии. Вот здесь. — Каштелян указал унизанной перстнями дланью на оторочённый мехом рукав. — За твоё здоровье. — Воздел кубок. — За встречу. И за добрую сделку.

Выпили. Токайское было отменным, видать из погребов каштеляна. А может, всё же из подвалов Боратынских, чей замок Лигенза разграбил по весне, когда спорили за Журавицу?

— О чём же нам сделку вершить, ваша милость? О Заклике? Не стоит он того, чтобы меня сюда вызывать. О набеге?

Каштелян опустился в кресло. Впился в Дыдыньского острым, хитрым взором.

— А как мыслишь, чего бы я мог желать от первейшего рубаки во всём Русском воеводстве? Не для пустых речей я тебя звал. Есть для тебя дело. Знатное дело.

— Какое же?

Каштелян с Нетыксой обменялись взглядами. Лигенза опустил глаза.

— Кто-то убивает моих людей, — глухо произнёс он. — Наёмный убийца, разбойник... Верно, мой давний враг. Бьёт исподтишка, всегда один. От всех облав ушёл. Убил... — голос его надломился, — ...убил Александра, первенца моего. Единственного наследника. А прежде погубил Самуила...

— Стало быть, разит из засады, и никто не видел его лица? — подался вперёд Дыдыньский.

— Кабы хоть кто-то видел его рожу, не звал бы я тебя, — выдохнул каштелян. — Знать бы мне, кто он – казнил бы вдвое, втрое, вчетверо мучительней, чем он моих сыновей. За одну руку отрубил бы обе. За каплю крови Лигензов выпустил бы из него море...

— Всё началось с полгода тому, а то и раньше, — размеренно продолжил Нетыкса. — Первым пал арендатор Верушовой — одной из наших деревень. В его усадьбу ворвался всадник в чёрных доспехах. Порубил беднягу в куски... После этот чёрный прикончил нашего эконома под Галичем. Следом — ещё двоих наших...

— Что ж, видать, всадник был без головы? — хмыкнул Дыдыньский. — Небось, когда скакал, цепями гремел, а души убитых в преисподнюю уволок! А может, и не всадник вовсе, а чудище какое, что жрёт смердов, не подающих на церковь?

— У этого всадника, — процедил сквозь зубы каштелян, — голова пока на месте. Тебе нетрудно будет снять её с плеч.

Он с силой ударил по столу ребром ладони, опрокинув кубок. Тонкая струйка вина потекла вдоль старого письма, скреплённого чужеземной печатью с лилиями — точно струйка свежей крови. Каштелян грузно осел в кресло.

— Чёрный всадник, — прошептал Нетыкса. — Мужики шепчутся, мол, кара божья снизошла. Говорят, должен весь род Лигензов под корень извести.

— Стало быть, — невозмутимо отозвался Дыдыньский, — вам священник нужен али экзорцист. Нечисть – это не моего ремесла дело.

— Не нечисть это. Человек. На вороном коне разъезжает, лицо прячет под забралом, но клянусь — под чёрными доспехами бьётся живое сердце. Убийца или мститель, жаждущий расплаты.

— Я облавы на него устраивал, — прохрипел каштелян, — да только хитёр, что твоя рысь, лют как волк и силён будто медведь.

— Чего же вы от меня хотите, пан Лигенза?

— Хочу увидеть, как ты явишься с телегой аль конём. А на телеге чтоб гнили останки этого душегуба. Сорву с него шлем и в мёртвые очи загляну. Вот тогда и узнаю, кого благодарить. И отблагодарю... по-своему, по-каштелянски. Выследи его и убей. Получишь золотом, сколько весит всадник.

— В доспехах или без?

— В доспехах.

— Дёшево же вы меня цените, пан каштелян, — протянул Дыдыньский. — Охотник, коему придётся рысь выслеживать, на волка капкан ставить да с медведем в обнимку бороться, головой рискует. Оттого и цена будет немалая.

— Сыщешь его?

— Сыщу. Я до риска охоч. Только встанет вам это в копеечку. Десять тысяч червонцев — вот моя цена!

Каштелян захрипел пуще прежнего — громче, чем когда о смерти сыновей говорил. Закашлялся, и Нетыкса торопливо поднёс ему свежий кубок вина. Лигенза осушил его единым духом, прохрипел, снова зашёлся кашлем...

— Эдакую... — Вновь одышка его сковала. — А я-то считал тебя другом, пан Дыдыньский.

— Друг я и есть, пан. Да только мы с вами любим друг дружку по-братски, а считаемся по-жидовски.

— Быть по сему, — прохрипел Лигенза. — Получишь десять тысяч червонцев. Коли изловишь супостата да падаль его приволочёшь. А уж я отсыплю тебе полон мешок что дукатов, что червонцев, что талеров, что флоринов с рейнскими...

Повисла тишина. Пламя в очаге еле теплилось, чуть слышно потрескивали свечные фитили. Каштелян с Дыдыньским ударили по рукам.

— Даю шляхетское слово — деньги твои будут, — торжественно молвил каштелян.

— Даю nobile verbum — получите, пан каштелян, главу душегуба. — Пан Яцек положил руку на сердце. — Слово Дыдыньского крепче камня.

— Стало быть, сладили дело?

— Nobile verbum.

— Что ведомо о том всаднике?

— Бьёт по ночам или на закате. Носит рейтарский доспех чёрный да шлем немецкий. Силищей дьявольской наделён. Давеча шестеро гайдуков на него навалились — всех уложил. Стреляли в него, да пули от брони отскакивали, что горох от стены. Ездит на вороном жеребце, к сече обученном. Зверюга тот башки людям отгрызает, коли хозяину его грозят. Лица отродясь не кажет.

— Чем бьётся?

— Палашом. Что твой меч — длинный да увесистый.

— Рейтар, — процедил сквозь зубы Дыдыньский. — То оружие вольных рейтаров.

Каштелян вздрогнул, будто от удара, и затрясся всем телом.

— Что?! Что ты молвил?!

— Всадник тот рейтарским оружием бьётся. Видать, чужеземец. Когда последний раз объявлялся?

— Месяц минул, как изрубил сына моего, — голосом, полным муки, выдавил Лигенза. — Прости, сударь, нет мочи о том сказывать. Из чад моих одна лишь дочь осталась. Моя ненаглядная ласточка... К чему бередишь рану, шляхтич?

— Есть ли кто, пан, кто мог бы вас столь люто возненавидеть? Кому вы обиду такую нанесли, что он либо наёмника подослал... Либо сам тем всадником обернулся.

— С Гольской разошлись краями, со Стадницкими в закладе. Гербурт уже в геенне огненной, а Драхойовского люди перемышльского каштеляна порешили...

— А Тарнавский? — подал голос Нетыкса.

— Тарнавский на этакое не отважился бы. Да и при смерти он нынче.

— А Веруш...? — еле слышно обронил ключник.

— Сударь мой, — обратился каштелян к Дыдыньскому, — челядинец вас в покои проводит. Когда ж за лиходеем отправитесь?

— Через несколько дней. Сперва надобно здесь всё доглядеть.

— Через два дня я в урочище на медведя иду. Прошу со мной.

Дыдыньский поднялся и отвесил поклон. Нетыкса взял его под локоть и повёл к дверям.

— Хочу словом перемолвиться с тем, кто последним чёрного всадника видел, — молвил Дыдыньский. — Сыщется ли такой?