Чёрная сабля (ЛП) - Комуда Яцек

— Ясек, холоп пана Александра, упокой, Господи, его грешную душу. Велю ему в вашу горницу явиться.

Вышли из комнаты. Каштелян даже головы не повернул. Заклики у дверей уже не было. Гайдук вернул пану Яцеку саблю. После Нетыкса повёл гостя через палаты да переходы. Сидоровский замок был велик и богат. Дыдыньский видел добрую гданьскую рухлядь, турецкие ковры, шпалеры да образа... Глядели на него выцветшие лики с портретов. Нетыкса остановился.

— Беда чёрная обрушилась на господина нашего, — вдруг молвил он. — Сидоровское гнездо без наследников осталось, без продолжателей славного рода. От паничей один лишь образ на стене остался.

Дыдыньский глянул на стену. В мерцании свечей различил картину, где были писаны два молодца в заморском платье. Видать, малевали её в те времена, когда молодые Лигензы по чужим землям разъезжали да головы ещё на плечах носили.

— Вот младшенький, Самуил, и старший, Александр, — тихо промолвил Нетыкса. — А ныне одна панна Ева осталась. Ей и слава, и богатства достанутся. Свидишься ещё с панной, братец. Только голову не потеряй — краше солнца красного.

Дыдыньский всматривался в портрет. В дрожащем свете свечи, что держал Нетыкса, лица молодых Лигензов казались восковыми. Картина будто была неровно обрезана — отчего-то фигуры обоих юношей жались к правому краю полотна.

— Веди в горницу, — отрывисто бросил Дыдыньский.

4. Ясек

Перед дверями комнаты Дыдыньского ожидал молодой слуга каштеляна. Он отвесил низкий поклон до самой земли, держа в руках шапку, украшенную развевающимися лентами и пучком соколиных перьев.

— Это Ясек, — произнёс Нетыкса. — Пан каштелян отдаёт его тебе в услужение. Он видел всадника сразу после того, как тот убил светлой памяти молодого пана Александра.

Ясек выглядел в точности так, как и подобает слуге. Худощавый, румяный, одетый в короткий зелёный жупан на пуговицах.

— Близко ты был от убийцы, когда он зарубил пана Александра?

Слуга поклонился ещё ниже.

— Пан Александр с ружьём в лес пошёл. Мне приказал ждать между тропинками. Стою я, жду, и вдруг слышу — топот копыт. Сразу думаю — господи помилуй! — неладно что-то с моим паном. Вскочил я на коня, въехал в туман, как вдруг что-то огромное чуть на меня не налетело! Рядом промчался чёрный всадник. Бес настоящий! Хотел было за чёртом погнаться, да разве ж можно? Ещё обернётся да задушит. — Ясек истово перекрестился.

— Как он выглядел?

— На большом коне восседал. В чёрных доспехах, точь-в-точь как у королевских рейтаров, что я в Кракове видывал... А на доспехах серебряные лилии выбиты, в руке палаш. Лица не показал, чёрт окаянный — на голове шлем с забралом, огромный, что твой колокол в костёле бернардинцев во Львове. Или как купола на замке в Вишниче...

— Постой-постой, ты его лишь мгновение видел, а столько подробностей помнишь? Да ещё и в тумане!

— Не ведаю, пане. Так уж запомнилось.

— Люди разное болтают, — буркнул Нетыкса. — Повторяет, что на торжище слышал.

— Как думаешь, Ясек? Этот чёрный всадник — человек или упырь?

— Упырь, пане, истинно вам говорю. Я слышал, как бабы в Подгайцах судачили, что это кара за грехи наши. За то, что пан каштелян часто другим панам слово шляхетское давал, да не держал его.

— Ступай в людскую. — Дыдыньский похлопал слугу по плечу. Ясек съёжился и застонал.

— Что с тобой?

— Тридцать розог получил у позорного столба, милостью пана каштеляна, — пояснил Нетыкса.

— За что же?

— Бог весть. — Ясек потупил взор. — За гордыню, сказали пан каштелян. За то, что голову больно высоко ношу.

— А носишь?

— Не знаю.

— Ты шляхтич или холоп?

Ясек промолчал. Лишь низко поклонился.

— Холоп, пане, — прошептал он, и две слезы скатились по его щекам.

— Иди в людскую, — проворчал пан Яцек. — А завтра на рассвете приходи на службу... И не бойся, — добавил он тихо. — Бить не стану.

5. Амур и демон

Разная бывает осень. Есть итальянская — тёплая и солнечная. Французская — полная наливающихся гроздьев винограда, осень изобилия и урожая. Лифляндская — серая, хмурая и унылая. Молдавская — знойная, душная и пыльная.

Но прекраснее всех — золотая польская осень.

Так, по крайней мере, думал пан Дыдыньский, отправляясь на охоту к каштеляну в Бескиды.

На дворе стоял октябрь. Леса и поля облачились в золото, деревья роняли жёлтые листья на ковёр из трав и поздних цветов. Небо над горами сияло безмятежной синевой. Ручьи негромко журчали меж камней, а под вечер из буреломов и лесных чащоб поднимались первые осенние туманы. В эту пору зверь выходил из лесов на поля, кабаны рылись под вековыми дубами, гуси тянулись клином к югу. По склонам Бескид паслись косульи стада, в кустах таились зайцы, волки подбирались к людскому жилью. И всякий, кто числил себя в шляхте, выезжал с гостями да челядью в чащу, спускал со своры борзых и гончих или брался за чешское либо немецкое ружьё. Забирался в дебри с луком и рогатиной, травил зайцев, выслеживал волков, лосей да оленей. Охотился с соколом на поднебесных птиц, ходил с сетью на медведя или ставил силки на лису.

Однако в этот вечер Дыдыньскому было не до охоты.

Каштелянка...

Заняв указанное лесничим место за купой пожелтевших кустов, изготовив оружие и притаившись, он вдруг услышал за спиной перестук копыт. Обернувшись, увидел молодую панну на белом иноходце. Одета она была по-мужски — в жупанчик, делию и колпак, из-под которого выбивались смоляные пряди. Подъехав ближе, она взглянула Дыдыньскому прямо в глаза, а после легко соскочила наземь. Поправила перевязь на плече. За это время пан Яцек успел разглядеть её прелестные серые очи, небольшие, но пухлые губы, тонкие брови и точёные ноздри, что трепетали, словно у породистой кобылицы.

— Рада приветствовать вас, пан Яцек.

— Ваша милость, — Дыдыньский отвесил поклон, сняв шапку, — вы, верно, Ева Лигензянка, дочь его милости пана каштеляна галицкого, моего благодетеля, о чьей красоте и светлом разуме я столько наслышан?

— Сдаётся мне, вы, сударь, столь же искусны в словесных турнирах, как и в сабельных. Неужто и девичьи сердца покоряете так же ловко, как добываете охотничьи трофеи?

— На дам у меня два способа, — отвечал Дыдыньский с улыбкой, — сабля да стихи. Стихами покоряю сердце, а саблей гоняю воздыхателей, что в рифмах искуснее меня, да вот клинком владеют похуже. Что же привело вашу милость ко мне?

— Любопытство взяло: неужто столь прославленный охотник уже добыл волка, а может, и медведя?

— Я нынче охочусь на зверя покрупнее, милостивая панна каштелянка.

Ева лукаво улыбнулась. Обошла вокруг могучего древесного ствола, едва касаясь его тонкими пальцами.

— Знаю я, пан Яцек, на кого вы охотитесь. Скачет он на вороном коне, и всякий раз, как объявится, чья-нибудь голова с плеч летит.

— И глупо поступает. Будь я тем всадником, не на мужчин бы охотился.

— А на кого же?

— На... ланей.

Она тихо рассмеялась.

— А не из тех ли этот всадник, кому батюшка в моей руке отказал? Когда б кто из них набрался духу, я б не противилась похищению... Отец прочит меня за магнатского сынка. Для таких слишком тяжелы рейтарские доспехи да палаш. Не ведаете вы, пан Яцек, как постыла жизнь в дворцовых палатах. Вы, сударь Дыдыньский, что душе угодно, то и творите: вздумается — живёте, вздумается — помираете! А я всё гляжу на елейные улыбки холёных панов да тоскую по вольной жизни. Такой, какую вы ведёте...

— Такая жизнь недолгая выходит. В драке, в корчме, на большой дороге, под конскими копытами. От татарской стрелы. Али на басурманских галерах. Али под топором палача...

— А ведомо ль вам, пан Яцек, отчего я сюда пришла? Хотела давнее знакомство возобновить. Всё вспоминаю, как прежде вы к батюшке наезжали, в замок в Подгайцах.

— Не помню.

— Ты тогда и взглядом меня не удостоил... А коли начистоту, пан Яцек, — она прильнула щекой к его плечу, да так, что шляхтича дрожь пробрала до самых костей, — пришла я к тебе, ибо ведаю, что ОН вновь явится. За душой моей придёт.