Маршрут: Ноль (СИ) - "Mrs. Mracopisec"

— Проснись.

У меня задрожали руки.

Я был в палате. В 1993 году. С руками, которые мне не принадлежали. С камерой, которая знала обо мне больше, чем я сам.

А за окном стояла Ольга. И я уже не был уверен, кто из нас реальнее.

Я лежал, уставившись в потолок, пытаясь сдержать дрожь. Белый свет лампы резал глаза, а слова врача будто застряли в ушах: «Валерий Николаевич…»

Так звали моего отца. Никогда — меня.

— Послушайте… — голос мой звучал чужим, низким, хриплым. — Меня зовут Марк. Марк Грошев.

Врач вздохнул, сделал пометку в блокноте.

— Дезориентация после травмы — обычное дело. Всё придёт в норму. Отдыхайте, Валерий Николаевич.

— Я не Валерий! — крикнул я и тут же закашлялся; горло будто разорвалось изнутри.

Он посмотрел на меня поверх очков.

— Упрямство тоже бывает симптомом, — сказал он и ушёл, закрыв за собой дверь.

Я остался один.

Палату давила тишина, но это молчание было обманчивым. За стеной шёл едва различимый шум — как будто плёнка шуршала в катушках. Я приподнялся на локтях, и мир поплыл: кружилась голова, перед глазами плясали чёрные пятна.

Я снова посмотрел на свои руки. Морщины. Сухая кожа. Синие жилы. Эти руки не могли принадлежать мне. Но именно они лежали передо мной — реальные, ощутимые. Я сжал пальцы в кулак. Костяшки побелели. Боль была настоящей.

На тумбочке рядом всё так же стояла камера «Зенит». Я потянулся к ней, пальцы дрожали. Взял в руки — и сердце замерло. На корпусе, исцарапанном временем, были буквы, выведенные ножом: «Для М.Г.»

Я уже видел такую кассету. Пустую. А теперь — камера. Та самая.

Я медленно повернул её к себе. Объектив смотрел прямо в лицо. Экран — старый, крошечный, едва светящийся. Но я отчётливо увидел в нём отражение: не своё. Мужчину. С морщинами, с серыми висками, с уставшими глазами. Ему было лет пятьдесят. И этот мужчина был я.

Я уронил камеру на постель.

В этот миг радио снова ожило. Голос диктора, монотонный:

«…в результате аварии водитель автомобиля «Волга» погиб на месте. Личность устанавливается…»

Но поверх диктора лёг другой звук. Мой собственный голос, но молодой, настоящий, тот, каким я себя помнил:

«Не верь им. Это не твоя палата. Это не твой год».

Я схватился за голову. Всё слишком реально. Голоса больше не были эхом, они звучали внутри и снаружи одновременно.

Я бросил взгляд на окно. Ольга всё ещё стояла там. Теперь ближе. Свет луны падал на её лицо, и оно казалось чужим. Она была в белом халате, её волосы были аккуратно убраны, на шее висел стетоскоп. Врач. Всегда — врач.

Я встал, пошатываясь, подошёл к окну. Кости скрипели, будто жили своей жизнью. Я уставился на неё. Она ничего не делала, только смотрела.

— Что происходит? — выдохнул я.

Её губы шевельнулись. Я не слышал слов, но знал, что она сказала: «Ты начал просыпаться».

Я хотел разбить стекло, но руки ослабли. Я вернулся к кровати. Камера снова ожила. Красный индикатор замигал. На экране появилось изображение: коридор больницы, пустой. Дверь в конце медленно открылась сама собой.

А затем я увидел — себя. Настоящего, молодого. В том же свитере, что был на мне на трассе. Он стоял в коридоре и смотрел прямо в объектив.

Я сжал зубы так сильно, что скулы заболели.

— Этого не может быть, — сказал я вслух. — Этого просто не может…

Но изображение не исчезло. Молодой я протянул руку к камере — прямо через экран. На секунду мне показалось, что пальцы коснулись моей кожи.

В этот момент радио треснуло, и голос диктора закончил фразу:

«…им оказался Валерий Николаевич Грошев, 1943 года рождения».

Мир пошатнулся.

Я опустил голову. Вены на руках горели, тело будто принадлежало кому-то другому. В груди тяжесть.

А камера, «Зенит», продолжала писать, как будто ждала, пока я соглашусь.

Я сидел на кровати, вжимаясь пальцами в край простыни. Мир вокруг колебался, будто его наспех нарисовали карандашом на промокашке, и теперь кто-то торопливо стирал контуры ластиком.

В дверь постучали. Ровно три раза.

— Войдите, — выдавил я.

Дверь открылась — и вошла она. Ольга. Но не та, что шла со мной по трассе. Не призрак, не молчаливая спутница, не тень с обочины. Здесь она была врачом. Настоящим. На бейдже я с трудом различил фамилию: ГРОШЕВА О. В.

Меня затошнило от этого совпадения.

— Как вы себя чувствуете, Валерий Николаевич? — повторила она, мягко притворив за собой дверь.

— Не называй меня так, — прошипел я. — Я Марк.

Она улыбнулась, и в этой улыбке не было ни капли тепла.

— Марк остался там, на трассе. Здесь — только вы.

— Ложь, — я ткнул пальцем в сторону камеры на тумбочке. — Она пишет. Она всё знает.

Ольга подошла ближе, взяла «Зенит» в руки. Пальцы её уверенно крутанули объектив. Экран вспыхнул — и на нём проявилось изображение: салон «Волги», перевёрнутый, с торчащими ремнями безопасности и тёмной лужей на сиденье. На руле — чьи-то пальцы. Мои, но молодые.

Я попытался закричать, но из горла не вырвалось ни звука.

— Понимаете теперь? — спросила она безразличным, констатирующим тоном. — Времени больше нет. Оно обрушилось, как гнилая стена. Вы одновременно там и здесь.

— Но зачем? — я хватал ртом воздух, словно задыхался. — Зачем всё это?

— Чтобы вы наконец увидели, что значит проснуться, — ответила она. — Но выбор, как ни странно, всё ещё за вами.

Я посмотрел на свои руки. Сухая кожа, проступающие синие жилы, возраст. Но на экране камеры они были другими: молодыми, крепкими. И обе эти версии я знал до боли, до тошноты.

— Я… я не хочу быть им, — выдохнул я. — Не хочу быть своим отцом.

— А вы уверены, что это он? — её глаза холодно блеснули. — Или это всегда были вы?

От этих слов у меня закружилась голова. Я инстинктивно схватился за тумбочку. На ней, рядом с камерой, лежали старые часы без стекла. Их стрелки бешено, с сухим треском, крутились назад, и мне почудился стук — точь-в-точь как удары сердца.

— Хватит! — крикнул я, чувствуя, как трещит по швам последняя опора. — Я больше не буду бегать по этой петле!

И тогда радио заговорило снова. Не шипение и не голос диктора — а мой собственный голос, очищенный от всяких помех, идущий будто из самой глубины черепа:

«Проснись. Не цепляйся. Отпусти».

Ольга наклонилась ко мне, и её губы коснулись моего лба. Они были холодными, как лёд. И в этом прикосновении я почувствовал не утешение, а приговор.

— Последний раз, — безжалостно повторила она. — Кто вы?

Я закрыл глаза. Перед внутренним взором пронеслись все образы: бесконечная трасса, кровь на руле, тень девочки у окна, отец, растворяющийся в тумане. И камера. Снова и снова снимающая то, что я так отчаянно боялся вспомнить.

И тогда я сказал, и в голосе моём не осталось и тени сомнения:

— Я — не он. Я — Марк.

Слово отозвалось оглушительным эхом, будто рухнула крыша. Палата содрогнулась, стекло на окне паутиной поползли трещины. Камера взвыла пронзительно, а её экран залило ослепительной белизной. Часы на тумбочке замерли — стрелки застыли на мёртвой отметке 0:00.

Ольга отступила на шаг. В её глазах мелькнула тень — то ли сожаление, то ли гордость.

— Тогда готовьтесь. Дальше — нет дороги назад.

И она растворилась. Не как призрак в тумане, не мягко — а будто её вырезали из киноплёнки острыми ножницами. Осталась лишь пустота, бледный силуэт на сетчатке и едкий запах антисептика.

Я остался один. В палате. С руками чужого человека. С камерой, назойливо мигающей красной точкой.

И голос прозвучал снова, теперь так громко, что слова вдавились в стены, вползли под кожу, заполнили собой всё:

— ПРОСНИСЬ.

Глава 22. Белая комната

Белый здесь был не цветом, а режимом. Потолок — белый, стены — белые, простыня — белая, даже шум — белый: лампа под потолком трещала, как плёнка на паузе. На стене — календарь с крупными цифрами, иголкой приколотый к побелке. Чёрным по белому: 23 сентября 1993. Я специально моргнул, отвёл взгляд, снова посмотрел — не меняется. Эта дата сидела, как кнопка «REC», и мигать не собиралась.