Маршрут: Ноль (СИ) - "Mrs. Mracopisec"

— Меня зовут Марк, — медленно, по слогам, проговорил я в сторону двери. — Марк Грошев. Не Валерий.

Дверь приоткрылась настолько, чтобы внутрь просунулся тонкий нос и внимательные глаза в круглых очках. Медсестра — в крахмальной шапочке, с белой, как снег, повязкой на руке. Она посмотрела на меня с усталым состраданием людей, у которых на смене пять таких же «не Валериев».

— Вы снова забыли? — спросила она так, будто уговаривала ребёнка съесть суп. — Вчера вы уже спрашивали.

— Я не спрашивал, — выдавил я. — Я утверждаю.

— Угу, — сказала она и исчезла, оставив за собой шёпот хлопка двери и запах карболки.

Я посмотрел на свои руки — всё те же чужие, жилы, морщины, суставы, как колени старого табурета. Если это сон, то он слишком педант: не забыл ни одной складки. На тумбочке — мой «Зенит», немой, но присутствующий, как глаз в темноте. Чуть дальше — стакан с ложкой, эмалированный тазик, стеклянная капельница с пузырьками, которые то поднимались, то опускались, как лифты в доме без лифтов.

— Дышите, — сказал голос у изголовья.

Я вздрогнул. Рядом стояла она. В белом халате, с бейджем (я успел прочесть: «Ольга В. Грошева»), со стетоскопом, который тенью лежал на её ключице.

— Я дышу, — буркнул я. — И говорю. Это важно: я — не Валерий.

— Здесь вы — Валерий Николаевич, — спокойно ответила она. — И если хотите выбраться, вам придётся играть свою роль.

— Я плохой актёр, — сказал я, хотя знал: наоборот, слишком хороший. — И что у моей роли в репликах?

— «Мне лучше, доктор», «я всё помню», «спасибо сестре», — перечислила она, как меню столовой. — Начнём с малого.

— А если я скажу «камера, мотор»?

— Тогда мы вернёмся туда, где уже были, — мягко сказала она и кивнула на «Зенит». — А вы ведь этого не хотите.

Я посмотрел в окно. За мутным стеклом — двор, клены, лавка. Мимо прошёл человек в полосатой пижаме, и на секунду мне показалось, что это я. Младший. В куртке, которую я так любил. Но он не поднял головы. Туман внутри головы был гуще, чем снаружи.

— Доктор, — позвал я и поймал себя на «доктор», не «Ольга». — Почему меня называют именем отца?

— Потому что иначе вы не справитесь с тем, что видите в зеркале, — тихо ответила она. — Иначе зеркало справится с вами.

Она подвела меня к раковине. Над ней — простое стекло, без рамки. Я приготовился увидеть знакомое усталое лицо пятидесятилетнего, но стекло показало другое. Его. Отца. Валерия. Поджитые скулы, тень щетины, взгляд, в котором всегда жил недосказанный выговор.

— Внушение? — спросил я, хотя язык прилип к нёбу.

— Зеркало, — сказала Ольга. — Всего лишь зеркало.

Я открыл рот, и его губы в стекле открылись. Я сказал: «Меня зовут Марк», — а его губы сформировали «Меня зовут Марк». Не отражение меня — отражение его, синхронное моей речи. В горле встал ком, знакомый, как запах бензина на трассе.

— Хватит, — попросил я.

— Хорошо, — согласилась она и перевела мой взгляд обратно в палату. — Правила всё те же: не подходить, не включать, не бить.

— Чем больше правил, тем меньше смысла, — огрызнулся я.

— А смысл в том, что внешнее должно совпасть с внутренним, — ровно сказала Ольга. — Иначе вас заберут в «другое отделение».

— Психиатрия? — дернулся я.

— Память, — поправила она. — Там лечат тем, что у вас отбирают.

Дверь снова приоткрылась — на этот раз шире. Медсестра, та же, с аккуратными пальцами пианистки, принесла металлический поднос. На подносе — шприц, ватка, пузырёк. И улыбка, теплая, как чай в гранёном стакане.

— Валерий Николаевич, уколчик, — сказала она. — Чтобы легче было. Вы сегодня как-то… нервно.

— Не надо, — попросил я. — Со мной всё в порядке.

— Это вы вчера говорили, — мягко упрекнула она. — И позавчера. И ещё на прошлой неделе. Вы снова забыли? Вчера вы уже спрашивали.

Слово «вчера» упало в грудь тяжёлым стеклянным шаром. Вчера. Вчера. Вчера. Здесь «вчера» — это эхо.

Ольга кивнула сестре: подождать. Потом наклонилась ко мне ближе, так близко, что я почувствовал холод её дыхания.

— Если не хотите укол — играйте роль, — прошептала. — Пять минут. Скажите то, что от вас ждут. И потом — мы поговорим.

Я сглотнул. Пять минут — как вечность и как титры одновременно.

— Ладно, — сказал я, повернувшись к сестре. — Мне лучше, сестра. Я всё помню. Спасибо.

Сестра удовлетворённо кивнула, отступила на шаг, как будто занавес опустился. Укол — отменяется. Пластмассовая улыбка — остаётся. «Завтра» — где-то в коридоре.

Радио на тумбочке ожило, как домашний зверёк, про которого забыли. Шум, треск — и голос диктора, знакомый, как утренний гимн:

— «…на трассе М-10 произошла авария…»

— Достаточно, — сказал я радиоточке и выключил её. Пальцы сами нашли нужный рычажок.

— Видите, — удовлетворённо сказала Ольга. — Роль даётся.

— Вы прекрасно знали, что я это сделаю, — сказал я. — В этом и номер: вы знаете ходы быстрее, чем я их придумываю.

— Я много раз смотрела этот фильм, — сказала она, и на секунду в голосе промелькнула усталость. — Вы — впервые.

Я сел на край кровати, упёршись ладонями в матрас. «Зенит» тяжело лежал рядом, как камень, привязанный к щиколотке. На календаре — 23 сентября 1993 — будто прибивали гвоздём каждый раз, когда я пытался сорвать лист.

— И что дальше? — спросил я. — Декорации — белые, роль — задана, зеркало — с подвохом. Финал у нас какой?

— Финал зависит от того, кого вы назовёте в следующей сцене, — сказала Ольга. — Себя? Или его?

— Вы судья? — спросил я.

— Проводник, — сказала она. — Судьи сидят по другую сторону стекла.

Я поднялся, морщась от хруста в спине — этот звук никогда мне не принадлежал. Подошёл к зеркалу снова — и намеренно открыл рот.

— Меня зовут… — сказал я и остановился. Внутри всё завязалось узлом. Казалось, если скажу не то — нитка оборвётся.

В отражении его губы дрогнули, ожидая подсказки.

— Меня зовут… — повторил я. На стене календарь щёлкнул невидимой пружиной. — …Марк.

Уголки его губ в зеркале вздрогнули, но не послушались. Он шевельнул губами: «Валерий». И это было хуже любого удара.

— Видите? — шепнула Ольга у плеча. — Здесь не верят словам. Здесь верят тому, кто их произносит.

— Значит, меня проверяют на подлинность? — спросил я, вытирая ладонью лоб. Ладонь — холодная, чужая.

— Значит, вас просят вспомнить без камеры, — сказала она. — И без зеркала.

За дверью прошуршал коридор, колёса каталки прошли, как гроза; кто-то кашлянул; кто-то сказал: «тридцать в седьмую». Всё это звучало как шум старого фильма — и всё же держало на плаву. Я вдруг понял: могу дышать — и это уже сюжет.

— Пять минут прошли? — спросил я.

— Почти, — сказала она. — Осталось признать очевидное.

— И что очевидно?

Ольга улыбнулась — я почти поверил в тепло в этой улыбке.

— Что играя чужого, вы сможете выйти собой. Но только если не сорвёте дубль.

Я сел обратно на койку. Сестра аккуратно подправила мне одеяло, пока я не видел, и шепнула, уже уходя:

— Пейте воду, Валерий Николаевич. И не волнуйтесь. Завтра всё будет лучше. Вы снова вспомните.

Я хотел крикнуть ей в спину, но только подумал: здесь «завтра» — это петля.

На тумбочке «Зенит» тихо щёлкнул — как зубами во сне. Я положил на него ладонь.

— Хорошо, — сказал я белой комнате, белой лампе, белому календарю. — Играть, так играть.

И впервые за день стало не страшно, а работно: будто я вошёл на сцену, где мизансцена уже расставлена, и осталось — дыхание, пауза, слово.

— Начнём с репетиций, — добавил я и встретил взгляд Ольги. В нём не было одобрения — только кивок: «поехали».

За стеной кто-то выключил радио. Тишина стала чистой, как новый лист. На нём чётко читалось заглавие следующей сцены: «Проснись — ещё раз».

Меня возили по отделению, как реквизит: каталка, белые стены, двери с маленькими прямоугольными окнами, в которых отражался один и тот же мужчина — я, но постаревший, присыпанный гипсом лет. На каждом повороте висел тот же календарь, та же дата — 23 сентября 1993 — будто её размножили на ксероксе и прибили ко времени мебельными скобами. Иногда рядом с датой была заметка от руки: «План обхода», «Кровь — анализ», «Режим — строгий», и каждый раз я улыбался: режим у них белый, как шум.