Богдан и Алёшка (СИ) - "Anrie An"

– Ребята, может, не надо, – пискнул новенький.

Его никто уже не слушал.

Алёшка понял: если сейчас подчинится им, то это – всё. Конец всему. Его самоуважению – в первую очередь. Потому что…

Потому. Что.

Он отбросил одеяло, высвободился из чьих-то цепких рук, ударил кого-то в лицо. Беззащитный, отчаявшийся. Вскочил на подоконник. Ничего, что третий этаж, что за окном промозглый ноябрь, а он в трусах и майке. Ударил плечом и локтем в стекло. Осколки прошлись по коже, кровь потекла по руке, по спине. Боли не чувствовал почему-то. Зато остро ощутил обиду и растерянность, когда понял, что всё зря. На окне – решётка, которую не выбить. И что – сейчас они подойдут, схватят за руки и за ноги, стянут с подоконника?.. Ну уж нет!

Взял один из осколков, крупный, кривой, как турецкая сабля. Ухватил покрепче. Разрезал ладонь, кровь закапала на белый подоконник крупными кляксами. Наплевать.

– Только подойдите. Только подойди, сука. Горло перережу.

Сказал тихо, без крика, без надрыва. Но они поняли, что не врёт. Что он правда может. И не подошли.

На ладони с тех пор так и остался тонкий белый шрам. Словно ещё одна линия жизни.

Тогда на шум прибежал охранник – тот самый. Мгновенно разобрался в ситуации, шагнул к окну. Алёшка бросил кусок стекла на пол, прыгнул вперёд, повис у парня на шее, пачкая кровью его форму. Подумал ещё: не страшно, на чёрном не видно.

Что было дальше – не помнил. Наверное, потерял сознание. Пришёл в себя уже в больнице, после которой в детдом не вернулся.

…Холодные губы касаются влажного от пота лба, тонкие пальцы скользят по щеке и зарываются в волосы. Хорошо так. Знакомо.

– Тигра…

– Алёшка, разбудил я тебя? Ты так стонал, я думал, опять температура подскочила. Сон страшный приснился?

– Типа того. Детство вспомнилось. Знаешь ведь, какое у меня было детство?

Тигра кивнул. Алёшка ему рассказывал. Но он никак не мог осознать, что всё это правда. Что так вообще было – не в кино, не в книжках, не в давние жестокие времена, а пять лет назад, в городе, где он сам живёт, с его ровесником, другом, любимым…

Его собственное детство было по-настоящему счастливым. Безоблачным, тёплым, домашним. Если и случались проблемы у родителей (из-за из национальности, например), то единственный сын об этом не знал. Рос в этаком дистиллированном раю. Сначала о нём заботилась добрая ласковая няня (и никаких садиков!), потом были начальные классы на домашнем обучении и средние – в платной гимназии, где одарённые мальчики-гуманитарии из обеспеченных семей никогда никого не обижали, не ссорились и не дрались. Ну, правда, и дружбы между ними не наблюдалось, да и шайтан с ней, как говорила Тагиркина бабушка. Всё равно от этих приятелей одни неприятности, так лучше без них – так считал отец. Однако когда мальчик почувствовал в себе тягу к изобразительному искусству, его отдали в художественную школу, самую обычную, к дому поближе. Наверное, зря.

Конечно, зря. Потому что именно там Тагир встретил человека, который стал для его родителей кровным врагом номер один. Алёшку Кострова.

Разумеется, не зря. Именно поэтому.

Тагир Бахрамов начал обучение в художественной школе не с первого класса, как все нормальные люди, а сразу с третьего. Ну, в общем-то, нормальные люди и поступать в неё приходят в пятом классе школы общеобразовательной, а никак не в седьмом. И в сентябре, а не в юном месяце апреле, когда в старом парке… и так далее. Учись умненький и тихий кавказский мальчик с ними с самого начала, возможно, Алёшка и не обратил бы на него особого внимания. Пожалуй, сосуществовал бы с ним мирно, как с почти ботаником Южаковым или застенчивым Синицыным – иногда, слегка, под вдохновение поддразнивая, высмеивая и разыгрывая. Беззлобно, честное слово.

Просто совпало всё сразу. Крышесносный солнечный весенний день и то, что Богдан Валерьевич снова вёл композицию вместо заболевшей Юлии Юрьевны. Алёшка опоздал на занятие и устроил шумную возню, разыскивая свою неоконченную работу. Зрелище, в общем-то, для всей художки привычное, никто на его вопли уже не реагировал. Тем более, Богдан Валерьевич, для чьих глаз и ушей, собственно, и предназначалось шоу. Алёшка выбирался из-под горы нарочно с грохотом уроненных мольбертов, как вдруг над его ухом прозвучало вежливое:

– Могу я чем-нибудь помочь?

Алёшка вздрогнул от неожиданности. Обернулся. Увидел рядом с собой высокого темноволосого мальчика с чёлкой, скрывающей глаза, в чёрных брюках и кофте с жёлтыми и коричневыми полосками.

– Ты кто? – спросил он.

– Тагир Бахрамов, – представился незнакомец.

– Как-как? – переспросил Алёшка. – Тигр с бахромой?

И сам расхохотался над дурацкой шуткой. Тагир доброжелательно улыбнулся:

– Ну, можно и так.

– Если тигр, почему тогда полосок так мало? Надо, чтобы везде-везде. И на морде тоже. Ну-ка, пойдём!

Новичок почему-то не сопротивлялся совсем. По-прежнему смущённо улыбаясь, позволил взять себя за плечи и подвести к Кольке Ястребу, который уже размазал по пластиковой палитре чёрную гуашь.

– Колюня, держи его, сейчас я ему полоски нарисую!

Тут Тагир, видимо, ощутил, что шутка затянулась, и он нарвался на те самые неприятности, которыми его пугал отец. Попытался освободиться. Но разве с Колькой так просто справишься? Тот завёл ему руки за спину и прочно держал за локти. Алёшка схватил кисточку и провёл ею по лицу мальчишки. Влажно и щекотно.

– Отпусти, я не могу больше! – взмолился Тагир. – Мне в туалет нужно.

Пацаны переглянулись и заржали.

– Отпустим? – спросил Колька.

– Сбежит. Ничего, потерпит, не обоссытся. Я докрашу, и попросим Ливанова сфотать на телефон. Ник, согласен?

– Хорошо, – охотно откликнулся Никита. Демонстрировавший идеальное поведение в присутствии взрослых, он в те времена участвовать в ребячьих выходках не отказывался. Если не узнают и не накажут, то почему нет? Прикольно.

Не до веселья было, похоже, одному Тагиру. С взлохмаченной чёлкой, с расплывающимися чёрными полосами на покрасневшем лице он выглядел жалко, но и странно притягательно притом. Алёшка не мог остановиться. Водил кисточкой уже по его худенькой шее.

Вдруг Колька разжал руки и отпустил Тагира, Никита быстрым движением убрал нацеленный на них телефон. Алёшку грубо схватили за ворот свитера, вышибли из рук кисточку, хлопнули по загривку (не больно, но чувствительно) и в следующую же секунду отточенным движением швырнули на кучу мольбертов, из-под которой он не так давно с дикими возгласами выбирался. Сейчас он даже не вскрикнул, хотя сильно ударился локтем и спиной.

– Можешь жаловаться, что я тебя избиваю, – жёстко сказал Богдан Валерьевич. – Юлии Юрьевне, или в департамент, или… сам знаешь кому… Но я считаю, что я прав.

Бережно взял измазанного краской новенького за плечо и повёл куда-то. Умываться, наверное.

Алёшка поднялся, потирая поясницу, и пошёл за ними по коридору. Богдан Валерьевич оглянулся.

– Как ты мог, Костров? – произнёс он. В голосе его уже не было строгости. Зато сквозило безразличие и присутствовала обидная для Алёшки нотка брезгливости. – Ты сам прошёл через подобное.

– Но это же… не то. Не так, – растерянно пробормотал Алёшка.– Мы просто шутили. Играли.

– Нет, Костров. Вы не играли. Это было насилие.

Больше не произнёс ни слова. Будто Алёшки и не было рядом.

Вот как, значит?

Возвращаться он не стал, но и домой не пошёл. Сел на нижнюю ступеньку крыльца, вытянув ноги. Сидел так долго. Смотрел прямо перед собой в одну точку. Иногда в этой точке появлялась белая кошка, играющая с серым стеблем оттаявшей из-под снега прошлогодней травы. Иногда исчезала. Но он не следил взглядом за ней, ему было всё равно, кошка там или просто ничего. Наверное, стоило заплакать, но после того случая в детдоме, последнего, слёзы у него не появлялись. Совсем. Никогда. Ни разу.

Закончились занятия, по лестнице вниз мимо Алёшки протопало множество детских ног. Он сдвинулся вбок, чтобы не мешать. Притиснулся к перилам. После всех с крыльца спустились Клим и Колька. Клим накинул Алёшке на плечи его куртку. Сказал: