Чёрная сабля (ЛП) - Комуда Яцек

Первый выстрел грянул как удар грома. Из церкви, домов, лавок и конюшен высыпали люди ротмистра с пистолетами да ружьями в руках. Казаки взвыли — только и успели.

Шляхтичи и их дружинники вскинули стволы как один. Дыдыньский услышал грохот кавалерийских пищалей да глухую дробь ружей и самопалов — то панцирные потчевали казаков свинцовыми гостинцами, что должны были вежливо, но твёрдо попросить их спешиться. В ответ огласилась округа ржанием коней, криками перепуганных молодцов, стонами раненых да умирающих, визгом падающих лошадей.

В мгновение ока панцирные налетели на казаков с рогатинами наперевес. Обрушились на них как буря — кололи, сшибали с коней, палили в упор из пистолетов и мушкетонов. У казаков не было ни единого шанса. Стиснутые на подворье, зажатые между крестами и галереей церкви, рассеянные промеж монастырских построек, они отбивались с отчаянием обречённых, рубя саблями, стреляя из ружей. Их кони ржали, налетали на кресты, заборы да ограды, сбрасывали всадников, лягались и вставали на дыбы. А когда в руках панцирных переломались рогатины да копья, добрые сабли барские, сташовские да сандомирские позвали казаков на последний танец.

Дыдыньский и не приметил, когда кончился разгром и началась резня. Панцирные охотились на запорожцев, что искали спасения в гумнах, овинах, амбарах да на колокольне. Добивали их споро, вытаскивали за чубы да оселедцы из навоза и стогов сена. За теми, кто к лесу кинулся, гнались конные дозоры Барановского, остальных ловили поодиночке да по двое арканами.

Битва была окончена.

9. Вето!

Окровавленных, едва живых пленников приволокли пред очи Барановского. Ротмистр не стал чваниться с простыми казаками. Велел вывести их за стены и вздёрнуть без лишних затей. Причём затеями этими почитал даже предсмертную исповедь али молитву. Не раз, бывало, толковал он, что запорожцы суть religiosus nullus, а церковь на Сечи поставил только Хмельницкий; стало быть, давать им срок на примирение с Создателем — пустая блажь да дворянские причуды.

Всё внимание ротмистра обратилось на двух главных пленников. Первым был молодой, статный казак с высоко выбритой головой, оселедцем, закрученным вкруг ушей, длинными просмолёнными усами да зеленоватыми глазами. Таким он, верно, был ещё вчера, когда гордый атаман водил молодцов, млели по нему молодицы да дворовые девки. Теперь же был он избит, окровавлен. Орлиный нос перебит, глаз выбит панцирными ротмистра — чёрная впадина подёрнулась сосульками запёкшейся крови. Левое ухо болталось клочьями, на голове застыли пятна юшки, перемешанной с пылью да грязью. Надо отдать ему должное — долго не давался он в руки живьём, прекрасно зная, что смерть его от ляшских рук будет долгой да мучительной. Однако паны-братья вишневетчики были горазды на поимку живьём гультяев да резунов. И по той науке атаман, живой, хоть и сломленный, достался пану ротмистру.

— Александренко! — Барановский прихлопнул в ладоши, точно украинский князь при виде наилучшего анатолийца из своего табуна. — И куда ж тебя занесло, хлопче? Не сладко ль было служить рукодайным у панов Потоцких? Имел бы и справу добрую, и талер на святого Мартина. А нынче что? Золотом уже мошну не набьёшь, да и до святого Мартина, сдаётся мне, не дотянешь. Хотя, может, ты и впрямь казак крепкий, что и неделю на колу выдюжишь. Бывали такие молодцы. Наливайко в Варшаве пять дён продержался, а князь Байда Вишневецкий в Стамбуле — упокой, Господи, его грешную душу — за лук схватился и перед кончиной ещё басурман настрелял.

Александренко харкнул кровью сквозь изломанные зубы.

— Я вашу милость о смерти молю, не о поученьях.

— Уверяю тебя, сие последнее поученье, — покачал бритой головой Барановский, — кое могу тебе преподать. Панове, выведите сего молодца за монастырь, возьмите самый большой крест из-под церкви да выстругайте из него кол. Да повыше, чтоб пана сотника по чину вознести.

Барановский обратился ко второму пленнику. То был игумен Афанасий. Стоял на коленях, творя молитву.

— Дыдыньский!

Шляхтич не отрывал глаз от игумена. Теперь всё становилось ясно как божий день.

— Гляди, пан-брат, сколь велика в здешнем люде ненависть к шляхте. Вот молил ты меня пощадить монастырь. Я внял твоей просьбе. А когда иноки потчевали нас вином да яствами, сей благочестивый игумен Афанасий сам в Ольшанку за мёдом подался. Хитрец, истинно — вместо липца с казаками воротился. Вздумали нас чернецы упоить да из засады выдать молодцам, чтоб головы нам живьём поотрывали. Вот она, благодарность за твою милость, пан-брат.

— Заткнись, демон, — отрезал Афанасий. — Господи, отпусти грех наш, что не достало сил одолеть польского беса. Всё положили во славу Твою: обитель, живот свой, ибо Ты, Господи, и караешь, и милуешь. Но придут иные, кто довершит наше дело. И не станет более бес на пороге Твоей церкви.

— Слышишь, пан поручик? — прошипел Барановский. — Запомни его слова, прежде чем взмолишься о милости во второй раз. А теперь сруби башку гордецу, что предал тебя, и будь мне братом... С твоей подмогой усмирим Украину на веки вечные.

Дыдыньский медленно обвёл взглядом игумена, Барановского и прочих шляхтичей. Трупы, кровь, деревья да кресты, увенчанные телами вздёрнутых казаков. И хоть окрест бушевал пожар да ржали перепуганные кони, поручику почудилось, будто вокруг воцарилась гробовая тишь.

— Убей попа! — процедил сквозь зубы Барановский. — И добро пожаловать в нашу хоругвь! Сам видишь, что проиграл, пан-брат! Моя взяла!

Дыдыньский положил ладонь на рукоять сабли.

— Не убью его. Я не таков, как ты.

— Что?! Руби ему голову, сей же час! Здесь!

— Нет! Довольно с меня крови!

— Пан Дыдыньский! — Барановский аж почернел от ярости. — Нет пред тобой иного пути, как стать нашим собратом. Руби попа!

Дыдыньский выхватил из ножен саблю и отшвырнул её прочь.

— Вето!

Они узрели лишь блеск, а после услышали свист. Ещё не замер он в ушах, когда голова Афанасия покатилась по земле. Барановский впился взором в Дыдыньского, и глаза его полыхали лютым гневом.

— Ты сделал выбор, пан поручик, — процедил он. — Выбор верный. Не стану боле таскать тебя без толку по Подолью. Здесь настанет конец твоим мукам. Пан Бидзиньский!

— Слушаю, пан ротмистр!

— Возьмёшь десять челядинцев с пищалями, выведешь его милость Дыдыньского за стены — и пулю в лоб. А после похоронишь с воинскими почестями!

Бидзиньский побелел как полотно.

— Как же так?! Расстрелять поручика? Сына героя Зборова?!

— Это приказ!

Бидзиньский положил руку на плечо Яна. Но поручик яростно стряхнул её.

— Сам пойду! — прорычал он Барановскому. — Не вели хватать меня, точно пса!

— Ступай, сударь. Пусть всё это кончится.

10. Погребение поручика

В последний путь его провожала целая дружина. Бидзиньский собрал без малого три десятка конных. Привёл и верного коня поручика.

— Пешим пойду, — буркнул Дыдыньский.

— Садись в седло, ваша милость, чтоб тебя! — взъярился Бидзиньский. — Не то силком посажу!

Поручик смирился. Один из челядинцев подхватил жеребца под уздцы и повёл за собой. Споро выехали за монастырские стены, у ворот пригнули головы, чтоб не коснуться босых стоп удавленных чернецов. Один из них ещё не отмучился — хрипел да извивался на вервии.

По пути к ним прибивались новые шляхтичи со свитой; к исходу часа за спинами Бидзиньского и Дыдыньского ехала почти вся хоругвь панцирных.

Перед самой чащобой поручик осадил коня. Оглядел своих людей, переводя взор с одного изрубцованного лица на другое.

— Храни вас Господь! — вымолвил он сквозь стиснутые зубы. — Отпускаю вам измену вашу, паны-братья. А коли к гетману воротитесь, так скажите... что я во всём повинен. Глядишь, головы свои уберёте!

Снял колпак, откинул назад длинные, по бокам выбритые волосы и вперил взгляд в лес, затянутый осенней мглою.

Напрасно. Всё напрасно. Столько дней; столько лишений, кровавых сеч, погонь да стычек... Барановский взял над ним верх. Выиграл битву за души его ратников.