Чёрная сабля (ЛП) - Комуда Яцек

Барановский крепко призадумался.

— Ладно, будет, — молвил он. — Даю слово шляхетское, что по заслугам вознаграждён будешь. А теперь сказывай, где злато!

— В пещерах под церковью, — зашептал холоп. — Казаки туда подались, окрест церкви только стражу расставили. Слыхал я, что скалы долбят. Бочки ищут с червонцами, тымфами да талерами... А есть там и орты, есть шостаки, дукаты бранденбургские, португалы да флорины целые!

— Так сколько, сказывал, тех казаков?

15. Месть

Они влетели на монастырский двор и осадили коней, завидев конных семенов[9], что церковь окружили. При виде хоругви Барановского запорожцы попрыгали с сёдел, похватали мушкеты да бандольеры и кинулись к воротам.

— За ними! — вскричал Полицкий. — Лови!

— Стоя-а-ать! — Барановский загородил им путь. — В монастырь! Это засада!

Тотчас несколько десятков товарищей и почтовых соскочили с сёдел. Что было духу кинулись к монастырскому дому. Только, кажись, влетели внутрь — а уж в следующий миг выскочили с другой стороны строения. Всё обшарили, каждую горницу обыскали, на чердак заглянули, несколько досок из пола повыдрали.

— Ни души живой! — доложил Полицкий.

— К церкви!

Помчались к деревянному строению и спешились прямо у паперти. Кто-то пальнул в двери, другие подбежали с топорами. А зря — врата не заперты были. Хватило двух крепких пинков, и они с треском распахнулись, явив тёмное нутро, ряды икон да потемневшие росписи по стенам. С мандилиона глядел на них с лёгкой улыбкой Иисус Христос.

Товарищи рассыпались по храму. Панцирные заглянули во все углы притвора и нефа; через царские и дьяконские врата ворвались в алтарь, замерли перед престолом, что саблями изрублен был да запёкшейся кровью покрыт. Справа от него зиял пролом в половицах. Глянули под ноги — а там каменные ступени вниз уходят, в катакомбы.

— Там схоронились! — проворчал Полицкий. — Ваши милости, кто первый? Кому золото милее головы на плечах?

— Он первым пойдёт. — Барановский выхватил пистоль, с лязгом взвёл курок и упёр дуло в башку холопа, что их сюда привёл. — Хам! Время барщину отрабатывать. Марш! — скомандовал он и одарил ледяной усмешкой. — Заработаешь на награду! А вы, — зыркнул на Полицкого, — тут со своими людьми останетесь!

Холоп безропотно ступил на лестницу. За ним двинулся Барановский с пистолем, следом остальное товарищество, замыкала челядь с мушкетами.

Катакомбы глубокие были. Видать, выдолбили их в незапамятные времена. Свет факелов выхватывал из мрака груды черепов да костей, ржавые мечи, сабли да шеломы, что под стенами валялись. Во многих местах стояли пустые бочки да сундуки, на стенах виднелись следы огня и каменные очаги. Знать, катакомбы укрытием служили во время татарских набегов.

Спустились вниз и встали в большой, в камне высеченной палате. Отсюда три выхода вели. Барановский, недолго думая, подтолкнул холопа к самому широкому, а наместнику своему на два остальных указал. Разделились. Шли через завалы черепов, минуя ниши в скалах, где покоились высохшие, скрюченные тела монахов, что остатками истлевших лохмотьев прикрыты были.

Где ж казаки подевались? Неужто растворились в лабиринте палат да переходов? Никто по людям Барановского не стрелял, никто за поворотом не мелькнул. А может, был из катакомб потайной выход, которым молодцы и ушли?

А потом вошли в большую просторную палату. В стенах десятки ниш выдолблены были, куда кости монахов сложили. Тут же пожелтевшие черепа скалились на людей ротмистра, на полу валялись переломанные берцовые кости, меж которых шмыгали пищащие перепуганные крысы.

Барановский вдруг встал как вкопанный, положил свою тяжёлую, от сабли задубевшую правицу на плечо холопа.

— Пан Дыдыньский! Где твои люди?!

Холоп обернулся быстро да ловко. Сорвал с головы меховую шапку, отодрал приклеенную бороду, явив заросшее лицо пана Бидзиньского, наместника гетманской хоругви.

— С мертвецами в гробах лежат!

С хрустом костей, с треском да стуком разлетающихся черепов и берцовых костей ожили трупы в нишах. В единый миг мёртвые тела монахов, ветхими тканями укрытые, поднялись, вскочили на ноги; а вооружённые служки выкатились из-под груд черепов да костей. Иные сбросили с себя лохмотья и выпрыгнули из-за высохших тел. С лязгом взводимых курков тридцать стволов уставились прямо в лица людей Барановского.

— Бросайте ружья и сабли, господа! — прогремел голос Дыдыньского, стряхнувшего с себя остатки скелета и вскочившего на ноги. — Не нужно здесь кровопролития! Выдадите ротмистра — и дело с концом!

Холодная усмешка искривила губы Барановского.

— Сложите оружие, сударь! — Дыдыньский протянул руку. — Незачем губить добрых солдат.

Ротмистр схватился за ствол пистолета и шагнул к поручику. Он скалился потрескавшимися губами, взгляд его сочился насмешкой над предполагаемым победителем. А когда почуял, что Дыдыньский тянется к рукояти, внезапно толкнул его и что было мочи саданул рукояткой в живот!

Дыдыньский согнулся пополам. Барановский выпустил ствол и кинулся к выходу.

Бидзиньский выстрелил... Мимо.

Пуля прошла у самого уха Барановского, расколола пожелтевший череп, отрикошетила от скалы с оглушительным визгом. Ротмистр долетел до выхода из коридора и застыл, когда из темноты выскочили трое почтовых с ружьями наперевес. Но прежде чем они успели его схватить, брацлавский стольник крутанулся волчком, прыгнул к поручику и рубанул саблей отчаянным, смертоносным ударом!

Дыдыньский ушёл от удара в последний миг. Припал на пятки, перекатился в сторону, избегая следующего выпада. Увернулся от плоского, низкого удара, перекувырнулся над клинком.

— Саблю!

Бидзиньский метнул ему оружие. Дыдыньский поймал его в воздухе, не коснувшись ещё земли, перекатился, вскочил на ноги и молнией принял вторую защитную стойку из нижней позиции. Клинки схлестнулись со звоном, когда Барановский обрушился на него штормовой волной. Рубил не переставая: в грудь, крестом, а потом — с молниеносного разворота — наотмашь. Парировал отбив Дыдыньского и хлестнул влево, а следом вправо, со всего размаха!

Дыдыньский отбил удар на самом излёте. Выстоял против атак противника, хоть и держал саблю низко, пригибался на полусогнутых и выскакивал вперёд точно волк, норовящий цапнуть преследующего его охотника, чтобы тут же отпрянуть на безопасное расстояние и измотать врага. Барановский рубил наотмашь, влево, с подъёма, не переводя дыхания. Бил во всю мощь, не считаясь с отбивами и встречными выпадами.

А потом Дыдыньский отпрянул назад, единым движением ушёл с линии удара, метившего в грудь, проскользнул под клинком и провёл разящую встречную атаку!

Барановский схлопотал по голове. Стольник застыл. Дыдыньский добавил по руке, с подъёма — быстрее молнии.

Ротмистр вскрикнул, сабля вывалилась из пальцев. Рухнул оглушённый на правое колено, по лицу заструилась кровь.

Дыдыньский обошёл его, приставил к горлу отточенное лезвие сабли.

— Будет с вас, сударь, — спокойно процедил он. — Не станем играть в похороны стольника — я ведь катафалк не прихватил!

Барановский смолчал. Осел на колени, упёрся ладонями в пол. И тут же его люди побросали оружие.

— Того и добивался! — хмыкнул Дыдыньский.

16. Castrum doloris

До Хмельника добрались два дня спустя. Барановский, которого вели на заводной лошади, не проронил ни слова. Не молился, не сетовал, не гневался. Лишь буравил пронзительным взглядом Дыдыньского и конвой.

На Подолье стояла тишина. По пути не встретили ни разбойных ватаг, ни черни, ни левенцов[10] из-за Днестра. Сёла, хутора и казацкие паланки стояли безлюдные, города не отворяли ворот никому. Так и ехали они по осенним брацлавским степям, пробирались лесами, где с дубов, ольхи и берёз слетали последние золотые листья. По ноябрьскому небу к городу тянулись огромные птичьи стаи — точно предвестники грядущих войн, кровопролития и смуты.

Наконец показался городок на крутом берегу Буга, и они тотчас направились к воротам. В Хмельнике царило небывалое оживление. В город втягивались обозные телеги, по улицам метались конные гонцы, все постоялые дворы и корчмы ломились от солдат.