Чёрная сабля (ЛП) - Комуда Яцек

— Мы к ясновельможному гетману великому, — молвил Дыдыньский гайдукам у ворот. — Везём важного пленника.

— Гетман уже в костёле, — печально качнул головой десятник, старый как древесный гриб, помнивший, верно, ещё бунт Наливайко. — У алтаря найдёте.

Дыдыньский уже знал... Уже начинал понимать всё. Взял с собой Бидзиньского, дюжину почтовых и двинулся по узким улочкам к костёлу Святой Троицы. Вскоре добрались до места, спешились. Рейтары из полка Денгофа, державшие караул, пропустили их без слов. Дыдыньский вошёл в сумрачное нутро храма, перекрестился и зашагал, позвякивая шпорами, к главному алтарю.

Николай Потоцкий, гетман великий коронный, каштелян краковский, господин и наследник украинных владений, покоился на возвышении, затянутом бархатом. И к чему теперь ему гетманская булава, почести да достоинства, коли глаза сомкнуты навек, а лик мертвенно-бледен. В сложенных для молитвы ладонях застыл крестик.

Дыдыньский преклонил колени и склонил голову. Вот он, предел его странствия, конец кровавой погони за Барановским. Исполнил последнюю волю гетмана, изловил стольника, умиротворил Брацлавщину. Только вот поведать об этом каштеляну уже не дано.

Склонился и приложился к перстню гетмана.

— Почивайте с миром, ваша милость, — прошептал. — Барановский пойман, и я позабочусь о его здравии.

Поклонился и направился к выходу. Однако едва оказался в нескольких шагах от могучих дубовых врат, взгляд его притянул вельможный пан в алой делии, восседавший на одной из скамей в окружении многочисленной челяди. Дыдыньский хотел было пройти мимо, но двое панцирных товарищей в кольчугах преградили дорогу, а после указали на гордого шляхтича. Яну не оставалось ничего, кроме как приблизиться и отвесить поклон.

— Пан Дыдыньский из Невистки, — презрительно процедил незнакомец, не удостаивая поручика взглядом. — Прихвостень этого пропойцы Потоцкого. Опоздал ты, пан... братец. Гетман великий уже в могиле, теперь при мне бунчук и власть. — Он звучно хлопнул золотой булавой по раскрытой ладони.

Дыдыньский смолчал. Он отлично понимал, что лучше бы встретить здесь самого Хмельницкого. Или сотню запорожцев, не видавших месяц ни бабы, ни козы. А то и самого Вельзевула, который, право слово, был бы не столь опасен, как изголодавшиеся казаки. Предпочёл бы узреть на скамье царя московского — только бы не Мартина Калиновского, гетмана польного коронного, заклятого недруга Николая Потоцкого. Поручик ни мгновения не сомневался: надменный магнат теперь отыграется за годы раздоров и распрей с великим гетманом, отомстит за отстранение от командования. Калиновский даже в походном лагере оставался более вельможным паном, нежели военачальником. Ян прекрасно знал его славу: нетерпелив, упрям, спесив и мстителен до крайности. Этот могущественный гетманчик отродясь никого не слушал, пропускал мимо ушей мудрейшие советы, унижал старейших солдат и полковников, а к ротмистрам и старшине из полка покойного гетмана Потоцкого питал неизбывную ненависть.

— Что поведаешь мне, милостивый поручик? — процедил Калиновский. — Где тебя нелёгкая носила? С молодками миловался? Жидов да армян обирал?

— Преследовал пана стольника брацлавского. По воле покойного гетмана великого коронного.

— И что же, изловил?

— Всё так, как есть.

— Экий ты глупец, пан Дыдыньский, что послушался этого пропойцу.

— Пан стольник нарушил уговор с казаками.

— Потому-то я и велел его освободить.

Дыдыньский опустил руки, упёрся ими в бока и зло зыркнул на гетмана польного.

— Ваша милость, это человек лютый, сам дьявол подольский. Он попрал соглашения, чуть войну не разжёг. Он безумец, душегуб...

— Война и без того грянет со дня на день, — оборвал его Калиновский. — Оттого-то мне и нужны такие душегубы, как пан Барановский. Он водворит мир на Украине. Вечный мир. Справедливый мир.

— Покойный пан краковский, — чеканя слова, проговорил Дыдыньский, — назначил меня исполнителем своей последней воли. А воля та была — чтобы на Украине более не лилась кровь. Барановский не исполнял его приказов. Я твёрдо знаю, что не станет он исполнять и ординансов вашей милости, коли те придутся не по нутру. А посему должен предстать перед судом.

— Довольно! — вскипел Калиновский. — Я решил, и я здесь приказы отдаю! Барановский будет волен и вернётся в хоругвь. Сказал — и не отступлюсь. Сгинь с глаз моих!

Дыдыньский отвесил поклон и зашагал к дверям. В единый миг всё пошло прахом, обратилось в ничто. Его яростная погоня, предательства, засады; завещание Николая Потоцкого и его последняя воля рассыпались пылью, а мечты Дыдыньского о собственной хоругви разлетелись как полова на ветру.

Но распря с Калиновским или явное неповиновение могли привести его лишь в одно место — на палаческий помост, а если бы фортуна улыбнулась, то и то закончилось бы лишь позорным изгнанием из войска под пение трубы.

Вышел на паперть и вдохнул холодный осенний воздух. Странное дело — Бидзиньского и почтовых нигде не видать.

— Где моя челядь? — спросил он охрипшим голосом у пахолка. — Люди, что прибыли со мной?

— Его милость пан гетман отослал, — съёжился в поклоне слуга. — Молвил, что вашей милости свита более не надобна.

Дыдыньский вскочил в седло. Челядь Калиновского поопускала головы. Гайдуки и почтовые отводили глаза, избегая его взгляда. А поручик уже догадывался отчего.

17. В широкой степи

Они поджидали за воротами Хмельника. На тракте к Янову. Восседали на взмыленных, запенённых конях, в рваных жупанах, в колпаках и мисюрках, что зияли дырами, точно портки нищего деда, которого потрепали дворовые псы. Дыдыньский видел их бледные лица, сабли, секиры и чеканы. А сбоку на великолепном вороном коне замер с буздыганом в руке пан стольник брацлавский Ян Барановский.

Ждали.

Дыдыньский страха не выказал. Неспешно обнажил саблю, выпрямился в седле и поехал шагом прямо на поднятые клинки, дерзко глядя в глаза вишневетчикам; один против целой хоругви. А когда достиг цели, багровый шар солнца канул куда-то в степи, скрылся за Бугом, за лесами и кровавыми полями Украины.

[1] В контексте истории Польши XVI-XVII веков «заезд» (польск. zajazd) - это своеобразная форма самосуда, узаконенная обычаем шляхетским правом. Это был вооружённый захват имения или земли при имущественных спорах между шляхтичами. «Заездник» (zajezdnik) - это шляхтич, который участвовал в таких захватах или был известен своими заездами. Заезд проходил по определённым правилам. Обычно его проводили после неудачной попытки решить спор законным путём через суд, шляхтич собирал вооружённый отряд из родственников, друзей и слуг. Отряд захватывал спорное имение силой. Часто такие конфликты перерастали в длительные частные войны между шляхетскими родами. Заезды были характерной чертой шляхетской вольницы в Речи Посполитой и отражали как относительную слабость центральной власти, так и особые привилегии шляхетского сословия. Это явление часто описывается в польской исторической литературе, например, в «Пане Тадеуше» Адама Мицкевича есть известное описание заезда.

[2] Посполитое рушение (польск. pospolite ruszenie) - это форма всеобщего военного ополчения в средневековой Польше и позже в Речи Посполитой. Это был один из важнейших военных институтов польско-литовского государства.

[3] Трясень («Trzęsienie») – это украшение в виде дрожащих/колышущихся элементов, обычно из драгоценных камней или металла, которое крепилось к головному убору.

[4] Фольварк (польск. folwark, от нем. Vorwerk) – это форма организации сельскохозяйственного производства, характерная для феодальной Польши, Литвы, Белоруссии и западных земель Украины в XV-XIX веках. Это было помещичье хозяйство, которое специализировалось на производстве сельскохозяйственной продукции на продажу. В фольварках использовался принудительный труд крепостных крестьян (барщина). Основными культурами были зерновые, которые шли на экспорт через балтийские порты. В приведенном отрывке упоминание фольварка («как забой свиней на зимнем фольварке») используется для сравнения – автор подчеркивает, что для Бидзиньского жестокие казни были таким же обыденным делом, как обычный забой скота в помещичьем хозяйстве.