Старый грубый крест (сборник) - Биссон Терри

По телевизору показали других парней, толковавших о медведях, а медведей почти не показали, и нам с Уоллесом-младшим это надоело. Управившись с ужином, я повёл мальчика к ограде позади дома. За полосами дороги и деревьями мерцал свет медвежьего костра. Уоллес-младший хотел вернуться в дом за своим ружьём 22-го калибра и подстрелить медведя, но я объяснил ему, почему это нехорошо.

— Притом — сказал я, — 22-й калибр ничего не сделает с медведем, разве что взбесит. Кроме того, — добавил я, — охотиться на разделительных полосах — это против закона.

Единственная хитрость при ручном монтаже шин — как заправить кромку, когда шина уже на диске. Ставишь колесо стоймя, садишься на него верхом и подскакиваешь вместе с ним, пока шина не расправится. Когда кромка заходит за край, слышится удовлетворённое «поп». Во вторник я не отправил Уоллеса-младшего в школу и показывал ему, как это делается, пока он не усвоил как следует. Потом мы перелезли через изгородь и перешли поле, чтобы взглянуть на медведей.

«С добрым утром, Америка» утверждала, что в северной Вирджинии медведи жгут свои костры весь день. Но здесь, в Западном Кентукки, было пока тепло для позднего октября, и медведи собирались к кострам только ночью. Где они бродили и что делали днём, не знаю. Может быть, смотрели из кустов новоягоды, как мы с Уоллесом-младшим перелезали через казённую ограду дороги и переходили полосы, ведущие на север. У меня был с собой топор, а у мальчика — его ружьишко; не потому, что он хотел убить медведя, а потому, что мальчикам нравится таскать с собой какое-нибудь оружие. Разделительная полоса вся заросла кустарником и ползучей травой, а вверху были клёны, дубы и платаны. Мы ушли всего на сотню ярдов от дома, но прежде я никогда не был здесь и не слышал, чтобы тут побывал кто-нибудь ещё. Место, похожее на первозданный лес. Мы отыскали тропинку и прошли по ней вдоль медлительного, короткого ручейка, перетекавшего из одной решётки в другую. Увидели следы в серой глине — первый знак, что медведи здесь.

Пахло вроде бы плесенью, но не то чтобы неприятно. На поляне под большим дуплистым буком, где ночью горел костёр, осталась куча пепла. Вокруг были неровно выложены поленья, и запах стоял сильный. Я пошевелил пепел, под ним оказалось довольно углей, чтобы разжечь новый костёр, так что я снова их засыпал на прежний манер.

Потом нарубил немного дров и сложил у кострища, как полагается хорошему соседу.

Может быть, медведи и тогда наблюдали за нами из-за кустов. Тут не догадаешься. Я попробовал новоягоду и сплюнул. Она была до того сладкая, что сводило рот, — как раз такая штука, что должна, по-моему, нравиться медведю.

Этим вечером после ужина я спросил Уоллеса-младшего — может, он хочет поехать со мной навестить мамашу. И не удивился, когда он сказал «да». Дети куда уважительней к другим, чем думают люди. Мы нашли мамашу сидящей на бетонном крыльце Дома. Она смотрела, как по Шестьдесят Пятой едут машины. Сестра сказала, что весь день она была возбуждена. Этому я тоже не удивился. Каждую осень, когда падают листья, она начинает беспокоиться или, может, снова начинает надеяться. Я отвёл её в гостиную и причесал её длинные белые волосы.

— Одни медведи по телевизору, — пожаловалась сестра, переключая каналы.

Когда она ушла, Уоллес-младший взял пультик и мы посмотрели специальный репортаж Си-би-эс или Эн-би-си о каких-то виргинских охотниках, у которых подожгли дома. Репортёр расспрашивал охотника и его жену — у них сгорел дом в долине Шенандоа, ценой в сто семнадцать с половиной тысяч долларов. Жена обвиняла медведей. Муж медведей не обвинял, но ходатайствовал о компенсации от штата, потому что имел действующую охотничью лицензию. Тогда член комиссии штата по охоте сказал, что обладание охотничьей лицензией не может запретить (воспрепятствовать — так он, кажется, выразился) предмету охоты нанести ответный удар. Я подумал, что для члена комиссии штата он мыслит удивительно либерально. Конечно, ему так полагалось — отбиваться от оплаты. Сам-то я не охотник.

— Не стоит тебе навещать меня в воскресенье, — сказала мамаша Уоллесу-младшему и подмигнула. — Я наездила миллион миль и одной рукой уже держусь за ворота.

Я приобвык, что она так говорит, особенно осенью, но боялся, что это расстроит мальчика. И в самом деле, когда мы уезжали, он казался взволнованным, и я спросил, в чём дело.

— Как она могла наездить миллион миль? — спросил он.

Мамаша говорила о 48 милях в день в течение 39 лет, и он тут же посчитал на своём калькуляторе, что это будет 336 960 миль.

— Наездила, — сказал я. — На деле было сорок восемь миль утром и сорок восемь днём. И ещё поездки на соревнования. И старые люди любят малость преувеличить.

Мамаша была первой женщиной-водителем школьного автобуса в штате. Она ездила каждый день, и на ней держалась семья. Папа только обрабатывал землю.

Обычно я сворачиваю с шоссе у Смите-Гроув, но этой ночью проехал на север до самой Лошадиной пещеры, а потом обратно, чтобы мы с Уоллесом-младшим могли посмотреть на медвежьи костры. Их было не так много, как изображало телевидение, — по одному на шесть-семь миль, спрятанные за купой деревьев или под скалистым обрывом. Наверное, медведи искали, где есть и вода, и топливо. Уоллес-младший хотел постоять и посмотреть, но по закону стоять на федеральной дороге нельзя, и я боялся, что нас накроет полиция.

В почтовом ящике лежала открытка от Уоллеса. Дела у него и Элизабет обстояли отлично, и они чудесно проводили время. Ни слова об Уоллесе-младшем, но мальчику вроде было всё равно. Как большинство ребят его возраста, он на деле не любил ездить туда-сюда с родителями.

В субботу днём мне позвонили из Дома на службу («Берли Белт Дрот и Хейл») и передали, что мамаши нет. Звонили, когда я ездил. По субботам всегда тот Единственный день, когда сельского жителя можно застать дома. Я позвонил на службу, услышал новость, и сердце у меня буквально остановилось, но только на секунду. Давно был к этому готов.

— Это благословение, — сказал я, дозвонившись до сестры.

— Вы не поняли, — объяснила сестра. — Она не отошла, а ушла. Ваша мать сбежала.

Мамаша вышла через дверь в конце коридора, когда рядом никого не было. Дверь отомкнула своим гребнем, унесла покрывало с кровати — собственность Дома. Я спросил, как насчёт её табака. Табак тоже пропал — верный признак, что она ушла надолго. Я был во Франклине, и мне понадобилось меньше часа, чтобы по Шестьдесят Пятой добраться до Дома. Сестра сказала, что мамаша последнее время вела себя странно. Конечно, ничего другого они не скажут. Мы осмотрели двор — это всего лишь акр голой земли между федеральным шоссе и соевым полем. Потом мне велели позвонить в полицию и оставить сообщение для шерифа. За мамашино содержание надо было платить, пока её не занесут в списки пропавших, то есть до понедельника.

Когда я вернулся домой, было уже темно, и Уоллес-младший готовил ужин. Попросту говоря, открывал консервные банки, заранее выбранные и стянутые вместе резинкой. Узнав, что бабушка сбежала, он кивнул и ответил: «Так она нам и говорила». Я позвонил во Флориду и оставил сообщение на автоответчике. Больше делать было нечего. По телевизору ничего путного не показывали. Я выглянул из задней двери, увидел свет костра, мерцающий сквозь деревья на Шестьдесят Пятой дороге, и сообразил, что, может, и знаю, где искать мамашу.

Становилось всё холоднее, и я достал куртку. Парню велел караулить у телефона на случай, если позвонит шериф, но когда с полдороги взглянул назад, он оказался тут как тут. Без куртки. Он прихватил с собой ружьё, и пришлось велеть ему прислонить эту штуку к нашей изгороди. В темноте было труднее перелезать через казённое ограждение дороги, чем днём, возраст у меня не тот. Мне шестьдесят один. Шоссе кишело легковушками — они ехали на юг — и грузовиками, ехавшими на север.