Я невольно взялся за сумку, и мне показалось, что ее глаза со странным любопытством следили за моими движениями.
Я положил фуражку на столик.
— А сумку? — спросила она. — Положите здесь. Она будет в полной сохранности.
— Я не сомневаюсь в этом, — ответил я, — но, чтобы случайно не забыть ее (в ней очень важные документы), я решил с ней не расставаться. К тому же, она нисколько не стесняет меня.
Она повела меня по дому, все время неумолчно разговаривая.
В доме были и оранжерея, и большая зала с хорами, и портретная зала. Напудренные парики, строгие и легкомысленные лица на потемневшем полотке, мундиры, звезды и шитые золотом камзолы, молодые и старые, нежные и суровые, красивые и уродливые лица женщин в фижмах, с мушками у губ и на щеках, мелькали перед моими глазами.
А она не переставая говорила:
— Вот это мой прадед, генерал-аншеф Кирилл Яковлевич, он был недолго в случае при Екатерине, да не поладил с Потемкиным. А это прабабка — первая красавица времени Павла. Она навлекла на себя его гнев тем, что, когда встретила его на Невской перспективе, в ненастную погоду, не пожелала выйти из кареты в грязь, чтобы отдать ему реверанс… за что и была сослана сюда… А это мой дед. Он был адъютантом Кутузова при Аустерлице, и потом погиб при Лейпциге, в корпусе Раевского. А это брат деда — декабрист — он и умер в Нерчинске…
Она говорила с таким знанием истории, с таким увлечением, что все эти портреты словно оживали передо мной, и картины минувшего ярко вырисовывались. Я живо представлял себе и этого красавца, генерала-аншефа, не поладившего с всемогущим Потемкиным, и дерзкую красавицу, не пожелавшую испачкать в грязи бальные туфли, чтобы приветствовать императора, и этого героя Лейпцигского сражения.
Голос Крутогоровой производил на меня тоже сильное впечатление. До сих пор я еще не знал ее имени и спросил ее.
— Нина Александровна, — ответила она. — Моя прабабка была грузинка. Ее звали тоже Ниной. Находят, что я похожа на нее, — добавила она. — Вот ее портрет.
Я остановился, как вкопанный, перед портретом молодой красавицы в национальном горском костюме.
— Но это ваш двойник! — воскликнул я.
— Да? — неопределенно отозвалась она. — Моя прабабка рано овдовела и уехала в свое имение в Грузии, а сына отдала в корпус. Это было вскоре после присоединения Грузии к России. Говорят, она была жестока и скупа. Мы не знаем подробно ее историю… Она была что-то вроде царицы Тамары, — помните:
«Прекрасна, как ангел небесный,
Как демон, коварна и зла…» [9]
Она как-то исчезла и судьба ее неизвестна. Вероятно, она была убита…
Чем больше я слушал Нину Александровну, тем больше поражался ее начитанностью, умением вести разговор, аристократической простотой и непринужденностью обращения.
Мы прошли в парк и, опять, каждая беседка, каждый обелиск вызывали с ее стороны интересные, полные жизни воспоминания. Парк словно оживал под ее рассказами, словно шелестели вокруг нас незримые тени, вставшие из забытых могил. В темных аллеях слышался шепот, звук поцелуя…
Настоящее сливалось с минувшим и, под влиянием ее чудного голоса и былей минувшего, странное чувство овладевало мной. Все мне начинало казаться сном. И мой полк и моя поездка. А давно минувшие времена представились действительностью. И казалось мне, что я уже не поручик Степного кавалерийского полка, а молодой сержант лейб- регимента, что она не разорившаяся помещица, а придворная дама и мы не в полуразрушенной усадьбе, в заглохшем парке, а в чудесном саду, куда мы ушли от докучных гостей, унося и пряча свои мечты… Это впечатление было до такой степени сильно, что я до сих пор не могу понять, как я решился взять ее за руку.
Она не отняла своей руки. Ее тонкие длинные пальцы, напротив, с неженской силой сжали мою руку так, что мне даже стало больно.
Я поцеловал ел руку.
Мы сидели в полуразрушенной беседке, посреди которой стояла статуя Амура; лук в руках Амура был сломан… Поломаны и стрелы в колчане, но все же он, видимо, был по-прежнему всемогущ…
Она первая нарушила очарование.
— Пора, — с нервным смехом сказала она, — пора!
Она встала.
Я хотел ее удержать, но она резко вырвала руку и быстро пошла по направлению к дому. Я последовал за нею… Она скоро овладела собой и вернула свой прежний непринужденный тон.
— Теперь мы пообедаем, — сказала она, — а потом, если вы торопитесь, вам дадут лошадей.
По правде сказать, желание торопиться у меня пропало…
IV
Когда мы вышли в столовую, стол уже был накрыт.
В металлической миске стоял суп, весь стол был уставлен деревенскими соленьями. Не были забыты и бутылки. Мне случалось бывать в этой губернии у богатых помещиков, и я сразу узнал эти толстопузые бутылки, покрытые плесенью и пылью. Мед, старая водка и столетнее венгерское.
Сервировка была смешанная, хрустальные рюмки и бокалы, переливающиеся всеми цветами радуги, тонкий фарфор и рядом самые обыкновенные тарелки.
Большие букеты полевых цветов наполняли комнату свежим дыханием полей.
Я не заставил повторять гостеприимное приглашение хозяйки. Я был голоден, как волк. Хозяйка ела мало, но усиленно угощала меня и подливала мне вина. Себе она налила маленькую рюмку токайского.
Приятное чувство разнеженности и покоя овладело мной. Я уже не ждал ее приглашений и с удовольствием потягивал вино.
Должно быть, под влиянием вина я стал несколько неловок. Раза два приподнимаясь за бутылкой, я задевал сумкой за прибор.
— Да снимите же вы эту несносную сумку, — смеясь, сказала она, — она мешает вам.
Напоминание о моей сумке, о моем ответственном поручении словно отрезвило меня.
— Нет, нет, — торопливо ответил я, — она нисколько не мешает мне.
И невольным движением я прижал сумку.
Нина Александровна слегка передернула плечами.
Мы кончили суп и она несколько раз топнула ногой.
По этому знаку открылась дверь и вошла женщина. Я невольно вздрогнул.
Вошедшая была та самая, которую я видел на лестнице. Теперь я имел возможность ближе рассмотреть ее.
Клянусь, никогда в жизни не видел я более отвратительной фигуры. Это была не женщина, это была горилла в юбке. Необычайной длины мускулистые руки, огромный рост, неженское сложение, — широкие плечи и узкие бедра — и лицо с покатым маленьким лбом, хищным ртом и черными жесткими, как у дикаря, волосами, подстриженными на лбу.
— Какая каторжная физиономия, — подумал я.
Впечатление было настолько сильным, что я отвернулся.
Нина Александровна заметила это.
— Поскорее, Анфиса, — сказала она.
Анфиса убрала посуду и вышла.
Прошло несколько мгновений. Мы не прерывали молчания. Почти сейчас же снова явилась Анфиса с большим блюдом. Поставив его на стол, она так же молча удалилась.
— Не правда ли, наружность моей Анфисы производит неприятное впечатление, — произнесла Нина Александровна, — но уверяю вас, она олицетворенная доброта и преданность… Наружность вообще, по моему мнению, редко соответствует действительным качествам души.
Мы были одни.
Она говорила, не умолкая. Я ограничивался короткими репликами. Сложное чувство, тяжелое и блаженное, овладело мною. Странно путались в моем представлении мерцающие глаза Нины Александровны и угрюмый взгляд Анфисы.
Анфиса появилась снова и молча убрала все со стола.
— Теперь я сяду сюда, — произнесла Нина Александровна, отходя к окну, — и займусь вышиванием на пяльцах, а вы садитесь на диванчике, курите и говорите.
Я закурил папиросу и сел на маленьком диванчике, стоявшем за моим стулом.
Между диванчиком и стеной было свободное пространство.
Лучи заходящего солнца падали на склоненную голову Нины Александровны и таинственным, нежным светом озаряли ее строгий восточный профиль.
