Министерство будущего - Робинсон Ким Стэнли

Вопрос поставили на обсуждение. Некоторые от волнения не могли говорить. Рассказывали истории дедов и прадедов, насколько хватало семейного древа – по крайней мере до первых переселенцев. Мы все плакали вместе с ними. Слезы навертывались неожиданно, от нечаянно брошенной фразы, воспоминания о каком-нибудь человеке или добром деле. Ведь этот поселок – наша родина.

Точно такие же события происходили по всему миру – так нам говорили. Жалкие деревеньки – хребет сельской цивилизации – выбрасывали за ненужностью на свалку истории. Какой печальный момент в жизни человечества. Городская жизнь, да пошла она… Сладкие речи о ней могли произносить только люди, никогда не жившие в деревне. Хотя, возможно, такая жизнь устраивает не каждого. И не большинство. Люди голосовали ногами. Дети уезжали без оглядки, чтобы никогда больше не вернуться. Вот и для нас настало время отъезда. Мнения разделились: одни хотели в Бозмен, другие – в Миннеаполис. Как это на нас похоже. Не исключено, что все поселки раскалываются на «за» и «против», почти пополам, и по любому вопросу – где лучше мэр, директор школы, футбольная команда, бензоколонка, кафе, да что угодно. Вечно эти «за» и «против». Придется разделиться, стать горожанами. Ну, не навсегда. Как заметила ведущая, это укрупнение на самом деле ведет к отказу от роста. Надо сказать, ведущая знала свое дело. Предлагала делиться с ней историями. Мол, в поселках вроде нашего всегда так. Наш у нее не первый. Такая у нее работа. «Как у священника в приюте для смертельно больных», – невесело пошутила она. Везде люди плачут. По крайней мере в таких поселках, как наш. Когда такое же событие происходит в городских районах, никому нет никакого дела. Люди даже на встречу не приходят, разве только чтобы узнать сумму компенсации. «Иногда, – говорила она, – когда жильцам говорят, что их район снесут и разведут на его месте диких животных, они даже радуются». И смех, и грех – вот насколько далеко зашло отчуждение. Но это все в городских районах, мы-то живем в деревне.

– Нет-нет, процесс везде одинаков, – заверила ведущая. – По всему миру. Пройдет много лет и столетий, и население мира вернется к прежней здравой численности, люди потянутся из городов в сельскую местность, снова появятся деревни и поселки. Сельские жители привыкнут жить в окружении животных. Дикие звери будут расхаживать по улицам. Кто-то воскликнул: «У нас уже расхаживают!» – Да, и так снова будет, – ответила ведущая. – Люди захотят знать по имени своего учителя, механика, продавца в лавке и так далее. Имя и фамилию мэра. Знать в лицо всех местных жителей. Это основы, которые никогда полностью не исчезнут. Мы переживаем лишь очередной этап долгой истории. Люди жили подобным образом с незапамятных времен. Но сейчас наступило время чрезвычайных действий.

Мы по-прежнему будем держаться вместе. Причем будучи богатыми, ну, или обеспеченными, не зная нужды, с пожизненным пансионом и трастом для детей. Нам будет чем заняться в субботние вечера. Все обойдется.

Как бы то ни было, через некоторое время глаза начинают болеть. Ораторы из местных срывались, не могли закончить свое выступление. Друзья помогали им сойти со сцены. Поселок-то наш, родной. Плоть от плоти.

Настал момент, когда все было сказано. Наступила полночь, мы закрыли поселок, будто книгу с дочитанной сказкой. Оставалось лишь разойтись по домам, ощущая пустоту в душе, волоча ноги. Каждый вернется домой, посмотрит на свои четыре стены и начнет паковать чемоданы.

88

Мы едим всякое дерьмо, а испражняемся пищей. Временами нас тянет сбиться в стаю. И тогда мы все вместе идем против движения солнца. Вереницей, один за другим. Почва под ногами почти вся затоплена водой. Ступая по воде, мы пугаемся и спешим выбраться на сушу. Одни увлекают дурачье за собой на ложный путь, другие подбивают неумных на рискованные вылазки. Пойдешь за неправильным вожаком – смерть. Поддашься панике – смерть. Поведешь себя слишком спокойно – убьют. Нас можно есть, но живыми мы приносим больше пользы, так что вы редко потребляете нас в пищу. Проходя по земле, мы преображаем ее, отчего вы цените нас пуще прежнего. Мы карибу, северные олени, антилопы, слоны – мир крупных стадных животных Земли, к которому вы тоже относитесь. А потому уступите нам дорогу.

89

На следующий день Мэри вышла на работу с ощущением смутной тревоги.

– Как прошел день в Альпах? – поинтересовался Бадим.

– Превосходно. Сидели на лугу и смотрели на сурков и горных коз. На птиц тоже.

Вадим смерил ее недоверчивым взглядом.

– И тебе было интересно?

– Еще как! Состояние полного покоя. В горах звери живут своей жизнью, разгуливают, пасутся. И так весь день.

– Наверно, ты права. – Бадим явно не поверил, что это могло кого-то заинтересовать. – Рад, что тебе понравилось.

Тут в кабинет ворвались возбужденные Боб Уортон и Адель. Стало известно, что выбросы углекислоты снизились по всему миру – воистину глобальное снижение, никак не связанное с сезоном или обвалом экономики, факторами, которые были учтены заранее. Снижение реально: 454 части на миллион, в то время как всего четыре года назад было 475. Пять ppm за год! Показатель настолько заметный, что его проверяли и перепроверяли самыми разными способами, и всякий раз результаты подтверждались – цифры сходятся. Наконец-то содержание углекислоты начало падать. Не замедлять рост, не держаться на прежнем уровне, что еще семь лет назад считалось огромным достижением, а падать, причем быстро. Такой результат могла дать только секвестрация, антропогенный процесс. И привели к нему целенаправленные человеческие усилия.

– Разумеется, рано или поздно так бы и случилось, – утверждали другие, – вон сколько всего произошло. Супердепрессия внесла свою лепту, но ведь ее эффект был учтен в расчетах, он бы только выровнял положение. Нет, реальное снижение могло произойти только за счет усилий по сокращению выбросов. Боб считал, что наибольшее влияние оказали восстановление лесов и «озеленение» океанских отмелей с помощью водорослей.

– Новая цель – триста пятьдесят! – воскликнул он вне себя от радости. Боб всю свою карьеру, всю жизнь отдал этой борьбе. И не он один.

Остаток часа все только и делали, что отмечали событие. Чокались чашками кофе. Боба никто прежде не видел ликующим, он обычно служил образцом академической невозмутимости.

Сотрудники наконец покинули кабинет Мэри, но чувство смутной тревоги не рассеялось. Она отправила Фрэнку сообщение с вопросом, как у него дела. «Нормально», – однозначно ответил он. Как если бы не произошло ничего необычного.

В конце рабочего дня Мэри не выдержала и на трамвае отправилась на коммунальную квартиру, чтобы расспросить Фрэнка лично. Он сидел в столовой на скамеечке, повернувшись спиной к пианино, и не очень удивился ее появлению. Как будто заранее знал, что она приедет.

– Что? – примирительно спросил Фрэнк.

– Сами знаете что. У врача были?

– Нет.

Он выглядел зажатым больше, чем обычно.

– Вы упали не случайно.

– Я знаю. У меня закружилась голова.

– Значит, надо сходить к врачу. Провериться.

Фрэнк недовольно выпятил губы. Было ясно, что он никуда не пойдет. Как ребенок прямо.

Мэри вздохнула.

– Если сами не пойдете, я сообщу другим жильцам квартиры. Вы представляете для них угрозу. Упадете, поранитесь или кого-то еще пораните, из-за этого им повысят страховку.

Фрэнк бросил на нее обиженный взгляд.

– Ладно уж. Я сама пойду с вами в поликлинику. Потом вместе пропустим по стаканчику.

Фрэнк скорчил гримасу. Он долго сидел, уставившись в пол, наконец пожал плечами и поднялся.

В поликлинике пришлось ждать неимоверно долго, оказалось, это было только начало. Фрэнка обследовали, смерили кровяное давление, назадавали кучу вопросов и попросили прийти еще раз. После всех процедур пропускать стаканчик ему расхотелось. Мэри пришлось провожать его до дома и возвращаться на «шестерке» до остановки «Церковь Флунтерн» мимо бывшей квартиры к своему секретному адресу в верхней части Цюрихберга. Всю дорогу ее сопровождали телохранители, она поприветствовала их кивком и тут же забыла – или попыталась забыть – об их присутствии.