Былые - Кэтлинг Брайан

Водитель поморщился из-за акцента и согласно буркнул.

— Сурреева сторона, бишь, — сказал он и тронулся, пристраиваясь в поток машин.

— Прошу прощения? — переспросил Гектор.

— А че, че вы сделалиль-то?

— Простите, «сделал»?

Ответа от ухмыляющегося водителя не последовало, только кашель сигаретным дымом. Гектор откинулся, чтобы насладиться поездкой и видом. С возбуждением ребенка он глазел в затуманившееся окно на дорогу и статуи Трафальгарской площади.

— Откудова будете?

Гектор придвинулся, пытаясь разобрать, что говорит водитель. Как будто английский, но непохожий ни на что слышанное раньше. Он понял «откуда» и распознал целиком каверзный вопрос.

— Простите, но мне трудно понимать, что вы говорите.

— Чистый Лондон, приятель, чистый кокни, сам откуда будешь?

— Я никогда еще не слышал кокни.

— Знач, не жил, — водитель закашлялся. — Так откуда будешь?

— Швейцария, — соврал-таки Гектор, пока они грохотали мимо белого, как кость, каменного кенотафа, господствовавшего в центре Уайтхолла.

Мост, да и весь Лондон казались весьма даже неомытыми яркой, поблескивающей, бездымной атмосферой из стихотворения. С Темзы случайными порывами несло ветер. Только его напор не давал поглотить все туману, таящемуся в тучах и камне. Не падая духом, Шуман держал в памяти лучезарные слова и позволял им освещать открывавшийся вид. Нашел подходящую точку обзора и не обращал внимания на торопливых пешеходов и шум автомобильного движения, гремевшего на мосту. Закрыл глаза и позволил словам распуститься. Прошло сто двадцать два года с тех пор, как они написаны, и мало что осталось таким, как в тот день третьего сентября 1802 года. Огромная сила промышленной революции задрала здания, чтобы обозначить важность и величие. Новый Вестминстерский дворец совершенно перегородил и подчинил себе вид слева от моста. Справа стояла мешанина грандиозных контор, окруженных складами. Картину шпилей Лондона урезало и затмило. И все же слова вещали правду, и дождю, помпе и путанице нипочем не затуманить их ясности. Его причастие осуществилось. Шуман вернулся в реальность ветра и прошел по набережной к недрам Ламбета. Солнце с сочувствием растолкало набухшие дождевые тучи и осияло, осушило его путь.

Ламбет был почти целиком сер. Должно быть, могучее очарование Лондона иссякало где-то у центра города, поскольку сюда оно не доходило никогда. Гектор шел по набережной от Вестминстерского моста. Шаг был твердым, и впервые с утра Шумана наполнила уверенность в своей задаче.

На стороне Суррея господствовали больница святого Фомы и Ламбетский дворец. Они являлись преградой и ширмой; за ними вовсю застраивалась кипящая масса викторианских трущоб, хотя присутствие этих халуп по-прежнему ужимало широкие и узкие улицы одного из беднейших боро Лондона. С окончания Первой мировой войны прошло шесть лет, и Англия все еще содрогалась от ее последствий. Расходы всосали все богатство и уверенность промышленной империи. Теперь та стояла съежившейся, опустошенной от молодежи. В этом чумазом царстве ютилось больше призраков, чем людей. То же, разумеется, относилось к Германии, но ее стесало иным манером. Даже в поражении Берлин все еще поддерживало окружающее великолепие остальной Европы. На этом же каменистом островке далекая и бессмысленная война отрезала обитателей от всего — а то и от них самих. Их молодежь и будущее лежали вразброс на чужом континенте. Вот о чем думал Шуман, сворачивая с дороги у дворца и углубляясь в кирпичную мешанину в поисках уже четвертого большого строения за этот день. Обширной белой больницы, находящейся в Сент-Джордж-Филдсе. Той, которую лондонцы до сих пор называли Бедламом.

Глава одиннадцатая

Гертруда с ребенком много часов проспали без снов и движения. Пока Лулува и Сет перезаряжались, на дозоре стояла Аклия. Ее железы и емкости набухли и выжимались. Тонкие поплавковые резервуары кренились к пониманию. Крем, текущий в искусственном теле, работал с удвоенной силой в своем клокочущем знании. Одно из предсердий лакало, перекатывало и пипетировало вкусы и тинктуры столь сильных аномалий. Аклию озадачили и привлекли роды. А тем паче — их последствия. Она наблюдала за каждым тиком и подстройкой, хранившими бесконечность вопросов. Ей хотелось понимать физически. Она вплотную приблизилась к спящим матери и ребенку. Ласково коснулась, чувствуя их податливую теплую мягкость. Человеческие существа состоят из жесткости разных уровней. Все их тело в разной степени находится в подвешенном состоянии. Никакой единообразной твердости тел Родичей. Все это она знала, но хотела ощутить вновь. Она дотронулась до новорожденного и изумилась отсутствию напряжения. Такой мягкий, того гляди, можно протолкнуть твердый неустанный палец насквозь, не встречая никакого внутреннего строения. Ее красивый и нежный кинжал пальца ласкал и дразнил, оставляя ямочки в коже, надувавшиеся обратно к идеальным изгибам. Она поднесла руку, чтобы коснуться пространства между машинально надутыми во сне губками младенца и материнским весом груди. Коснулась набухшего соска, и на бакелитовый палец тут же запульсировало молоко. Ее шокировала мгновенность реакции. Аклия отстранилась и изучила капли жемчужного экстракта. Как же они напоминали эссенцию разума и жизни, что текла в ней самой. Ядро всех Родичей: сливки бытия.

Теперь она смотрела на разжиженную, менее насыщенную жидкость на пальце. Знала, что состав должен отличаться. Но то не входило в ее область знаний. Аклия опустила белую бусинку в рот, но экстракт проскочил в ее глубину. Сера, соль и горечь. Вот чем кормятся человеческие младенцы? Она поспешила от кровати к раковине и залила жесткий рот водой. Это был противоестественный поступок, но ей говорили, что при жизни в близости с людьми ей придется делать и не такое. Вода смыла едкое со вкусовой расщелины, но на губах остался волдырь, словно кто-то поднес к лицу раскаленную кочергу и прожег упругую твердость идеальной пластмассы. Она ощупала углубленную ранку. Ей не хотелось, чтобы остальные догадались о такой глупости. Ее работа — защищать мать и ребенка и заботиться о них, а не подвергать изысканиям и пытливости. Она взяла из человеческой сумки пилочку для ногтей и вернула изуродованной губе ее изгиб.

Скользили дни, прошедший складывался в следующий. Молочная дымка тепла и надежности. Жизнь, переписанная жизнью. Любовь ребенка и к нему превзошли самые шальные ожидания Гертруды. Теперь ее цель в мире определена, а все остальное гасло незначительными мелочами. Родичи приносили еду и питье, приготовленные в той же комнате, где она спала и ухаживала за девочкой, чьи глазки при пробуждении, не отрываясь, следили за ее взглядом.

Однажды утром Лулува сказала:

— Мы думаем, вам пора перейти наверх и занять спальню. Пора рассказать миру о великом событии.

Первой реакцией Гертруды было отмахнуться, отступить внутрь себя. Цепляться за эту территорию чуда. Остаться, чтобы ничего и никогда не менялось. Но через некоторое время она нехотя увидела в их словах смысл.

— Мы переведем вас и обустроим. Будем приходить и помогать по ночам, когда никого нет рядом. Останемся поблизости. В твоем распоряжении.

— Но мы же будем там одни, — сказала Гертруда в приступе детской тревоги, которая передалась и малышке, и она теснее прижалась к материнскому телу.

— На дневное время найди человеческую служанку. — Но где?

— Попроси свою подругу. Послать за ней?

— Да, Сирена, да, пожалуйста.

Так и поступили — переправили все в покои на втором этаже. Родичи сновали вверх-вниз, перенося вещи с огромной скоростью. Их проворные ноги едва касались ступенек с атлетизмом, напоминающим о газелях. Спальню идеально подготовили, поселили в нее семью. Даже поставили цветы в стеклянную вазу. Должно быть, один из них прокрался глухой ночью в сад, чтобы нарвать цветов.