Двадцать два несчастья 2 (СИ) - Сугралинов Данияр

Утешая себя такими мыслями, я вернулся к Носик, а вскоре вышел в коридор с нужной справкой в руке.

Я шел и улыбался при мысли, что сейчас вернусь домой, сделаю скан и отправлю Караяннису. От хорошего настроения меня накрыла волна эйфории, и я с немалым удовлетворением обнаружил перед глазами новое уведомление Системы:

Зафиксировано успешное достижение поставленной цели.

Активация дофаминовой системы вознаграждения.

Снижение уровня кортизола на 12%.

Прогноз продолжительности жизни уточнен: +13 часов…

Это было что-то новенькое в исполнении Системы, но очень понятное и логичное. Успех окрыляет, причем не как энергетик, наделяя заемной энергией с последующим откатом, а по-настоящему.

Ну, раз так, значит, еще один рецепт продления жизни открыт. Честно говоря, раньше я даже не задумывался о том, что успех добавляет часы жизни. Да что часы — почти полдня! Теперь буду знать, нужно этим рецептом активнее пользоваться.

Я вышел на крыльцо больницы, щурясь от неожиданно яркого солнца, пробивавшегося сквозь серые облака. Мимо неторопливо проплыла женщина с коляской, охранник у входа докуривал сигарету, прикрываясь от ветра рукой.

Спустившись по ступеням, я обошел лужу у нижней ступеньки, где асфальт просел еще, наверное, во времена, когда «Рубин» побеждал «Барселону». Но настроение скакнуло в другую сторону, вообще было странным — победа смешивалась с чем-то похожим на похмелье. Наверное, так ощущается вина, когда знаешь, что поступил правильно, но методы оставляют желать лучшего.

Тротуар вдоль больничной ограды был почти пуст. Только у бетонного бордюра, прямо на грязноватом асфальте, сидела на корточках девочка лет семи-восьми в розовой куртке и рисовала что-то цветными мелками, пока было непонятно что именно. Рядом с ней стоял яркий школьный рюкзак.

Я прошел мимо, погруженный в мысли о том, какой текст написать в сопроводительном письме к справке, когда за спиной раздался детский вскрик.

Обернулся.

Двое пацанов лет тринадцати, в одинаковых куртках и спортивных штанах, стояли над девочкой. Один из них, прыщавый, специально наступил на ее рисунок, размазав подошвой кроссовка разноцветную картинку по мокрому асфальту. Второй хихикал, показывая на нее пальцем.

— Че, мелкая, рисовать не умеешь? — гоготнул прыщавый.

Девочка не заплакала. Она просто застыла и не сводила широко распахнутых глаз, в которых застыло недоумение, с испорченного рисунка. Эмпатический модуль показал, что от обиды в ней вот-вот рухнет вера во все хорошее. Похоже, дома и в школе у девочки тоже не все складывалось.

Пацаны уже собрались уходить, довольные своей маленькой подлостью, когда я шагнул к ним.

— Эй.

Прыщавый обернулся, скользнул по мне оценивающим взглядом: немолодой мужик в потертой куртке, не особо спортивный на вид. Такой не догонит, а потому расслабился.

— Чего надо, дядь?

— Извинись перед ней.

Он фыркнул, переглянувшись с приятелем.

— Или чего? Мы ничего не сделали, просто прошли мимо. Не надо рисовать где попало!

Хмыкнув, я запустил эмпатический модуль.

Сканирование завершено.

Объект: подросток, 13 лет.

Доминирующие состояния:

— Провоцирующая агрессия (82%).

— Желание конфронтации (76%).

— Скрытый стыд интроецированный (64%).

Дополнительные маркеры:

— Ожидание ответной агрессии (привычный паттерн).

— Страх не соответствовать «крутому» образу перед приятелем.

— Дома подвергается вербальному унижению (источник: отец?).

Ну надо же. Пацан не боялся меня вообще, скорее наоборот, ждал, что я повышу голос или, того лучше, попытаюсь схватить его за шиворот. Тогда он сможет вырваться и убежать, а то и ударить в ответ, почувствовав себя победителем. Видимо, дома его часто лупят, и он научился уворачиваться… или отбиваться.

А вот стыд — штука интересная. Интроецированный, то есть не им самим выращенный, а заложенный извне. Кем-то, кто регулярно объясняет ему, что он ничтожество. Отброс.

Я посмотрел на прыщавого внимательнее, и он чуть отступил, хотя продолжал нагло ухмыляться.

— Слышь, жирный, тебе заняться нечем? Иди куда шел.

— Ты когда в последний раз что-то сам нарисовал? — спросил я.

Вопрос сбил его с толку. Он ожидал угроз, криков, может, попытки схватить, но уж точно не этого.

— Чего?

— Рисовал, говорю. Ну, там, в детстве. Карандашами, фломастерами, мелками.

Прыщавый переглянулся с приятелем, явно не понимая, куда я клоню. Второй пожал плечами.

— Какое тебе дело, дядя?

— Думаю, рисовал, — продолжил я, будто не услышав вопроса. — И думаю, кто-то тебе сказал, что получилось плохо. Что ты бездарь и руки из одного места. Может, посмеялся над рисунком. Порвал его, например.

Ухмылка медленно сползала с прыщавого лица, словно кто-то стирал ее невидимой тряпкой. Эмпатический модуль показал резкий скачок: стыд интроецированный — 81%.

Попал.

— Ты че несешь? — Голос его дрогнул.

— Неприятно, правда? — Я кивнул на девочку, которая по-прежнему сидела над размазанным рисунком, только теперь смотрела на нас, приоткрыв рот. — Когда стараешься, а кто-то приходит и все портит. И говорит, что ты сам виноват, что рисуешь где попало.

Приятель прыщавого попятился.

— Пошли, Ленар, ну его, псих какой-то…

Но прыщавый Ленар стоял как вкопанный, и на секунду мне показалось, что он сейчас расплачется. Не расплакался, впрочем, возраст уже не тот, гордость не позволила. Однако взгляд стал другим: затравленным, детским.

— Извинись перед ней, — повторил я уже мягче. — И идите вместе с приятелем. Главное, не становись таким, как тот, кто порвал твой рисунок.

Секунд пять он молчал. Потом буркнул, не глядя на девочку:

— Ну… это… извини.

И быстро пошел прочь, почти бегом, а приятель затрусил следом.

Девочка подняла на меня глаза, все еще не до конца понимая, что произошло. Эмпатический модуль показал ее состояние: удивление (54%), осторожная надежда (47%), недоверие (39%). Ничего, недоверие — это нормально. Главное, что вера в хорошее в ней не рухнула окончательно.

— Мелки целы? — спросил я у девочки.

Она кивнула.

— Ну вот и хорошо. Что рисовала?

— Кошку, — тихо ответила она. — У нее были усы и хвост полосатый.

— А у меня дома есть кошка. То есть котенок. Валера. Он хулиган.

— А это Мурка, она любила поспать, — сказала девочка. — Мама сказала, она на радугу ушла.

Я посмотрел на останки рисунка. При большом воображении можно было различить что-то вроде ушей в левом углу.

— Покажешь как?

Она удивленно глянула на меня, потом полезла в карман, достала огрызок белого мелка.

— Вот этим я начинала. Контур.

— Давай вместе нарисуем Мурку.

Мы провозились минут десять. Девочку звали Алсу, она возвращалась из школы и остановилась тут по дороге. Я рисовал плохо, если честно, даже по меркам детского творчества, но Алсу терпеливо направляла мою руку, показывая, как правильно делать кошачьи глаза и где должны быть усы. Весь запыхался, пока на корточках ползал по асфальту. Надеюсь, меня не увидели Харитонов и прочие члены комиссии.

Когда кошка была готова — пузатая, с несимметричными ушами и хвостом, похожим на колбасу, — Алсу улыбнулась.

— Красивая получилась.

— Ты так думаешь?

— Угу. Даже лучше, чем та. У той хвост был кривой. А у Мурки прямой был.

Я поднялся, отряхивая колени от мелкой крошки асфальта. Алсу продолжала дорисовывать травку вокруг кошки, уже забыв обо мне.

И тут я понял.

Носик была такой же. Почти тридцатилетняя девочка с мышиным хвостиком и огромными голубыми глазами, рисующая свои протоколы и отчеты, пока взрослые дяди в костюмах наступают на ее рисунки грязными ботинками. Спихнули на нее никому не нужную профсоюзную работу, а она честно пытается что-то делать. Ведет заседания, куда никто не приходит. Подделывает явочные листы, потому что «все так делают». Дрожит от страха, когда появляется кто-то вроде меня с угрозами федеральными органами.