Былые - Кэтлинг Брайан

— Модеста, поздоровайся с отцом Тимоти.

Девочка посмотрела прямо на него теми самыми глазами, что уже его ужасали; затем он понял из-за их перемены, что теперь они отражали его стремление и тоску. Молочность в них была концентратом всех его сомнений и надежд. Их двоих коснулось то же преображающее единство, что бывает между новыми друзьями. Она заговорила, но он ничего не слышал; ни звука не пронеслось между ними. Девочка подняла левую ручку и сделала движение над головой, словно приглаживала выбившуюся прядь. Затем развязала нитку, державшую ее простое суконное платье. Подняла руки, и оно скользнуло к ногам; предстала пред ним голой, вытянув перед собой руки, с обращенными кверху ладонями в позе подношения.

— Моим дедом был Эдвард, собиратель света, а бабушкой — Абунга из темного Ворра. Это их карта будущего.

По всем ее телу и лицу рисовали неровную карту пятна белого и иссиня-черного пигмента.

— Вот облик мира после исчезновения Ворра. Тогда больше не услышат Слухов.

Затем она улыбнулась, потупила глаза и подошла к нему, взяла его холодную влажную ладонь.

Внезапно он очутился посреди леса, где когда-то жил Адам. И находился там не один. Стоящее вокруг множество не было полностью человеческим. Но все шептались вместе, не подозревая о его близости. Одни — как давно отрешенные люди. Другие имели крылья из лишайника и коры, лица, изваянные из сучьев и сырой листвы. Третьи были звероподобны и должны бы отторгать, но он ничего не испытывал к их гадким чертам и к тому, что они друг с другом делали. Он отвернулся от их странности и воздел глаза на полог деревьев, где обширным тяжелым грузом разлегся виридиановый свет. Затем весь лес развернулся и разделился на горизонтальные полосы тени. Глубину проглотили два измерения. Он с лесом стал картиной, не тяжелее того, — картиной из стекла. Он находился в цветном витраже, и освещение деревьев содрогнулось и соскользнуло, чтобы протиснуться в щели за пределами контуров окна. Теперь лес потемнел, и множество перестало перешептываться. Все они смотрели наружу, на ставни, где далеко, на низком горизонте, начали подниматься два крошечных полумесяца — линзы очков наблюдателя, сидевшего в тенях и поджидавшего, когда ставни раскроются, а когда раскрылись, той маленькой фигуркой оказался отец Лютхен.

Часы спустя отец Тимати пришел в себя и очутился на полу спальни Кармеллы, его ноги прикрывало одеяло с ее древней кровати. Стоял сильный запах свечей, и в их мерцании комната покачивалась от сквозняка. В соседней комнате было светлее, оттуда слышался стук ложек по фарфору. Аромат стряпни немедля пробудил хищный голод. Священник сел и прислушался к тому, как старуха говорит за едой с девочкой.

Поднялся и вошел на кухню, упал на стул за столом. Это место предназначалось для него. Кармелла встала и подала насыщенную тушеную курицу. После нескольких минут молчания произнесла:

— Девочку нужно крестить.

Тимоти ничего не отвечал, пока не проглотил из миски весь атлас бульона.

Первое крещение Модесты он и все присутствовавшие не забудут никогда. В тот день крестили шестерых. Ей полагалось быть седьмой. Все прошло гладко, не считая оцепенелой дистанции других родителей от Кармеллы с ребенком. Вперед вызвали Модесту вместе с матерью и человеком, выбранным в ее крестные: Альфонсом Туркетом, единственным чернокожим мужчиной, кого знала Кармелла. Он был каким-то музыкантом, по молодости учился во Франции. Он казался спокойным, но не от мира сего. Отец Тимоти был рад найти кого-то столь образованного и обходительного в помощь этому чрезвычайно сложному включению нового члена в их маленькое сообщество.

В письме отцу Лютхену Тимоти превозносил уравновешенность Альфонса в момент, когда начались аномалии:

Ответное письмо отца Лютхена оказалось слишком загадочным для замешательства Тимоти, но все же предлагало практическую помощь и очередное заверение в участии.