Хозяйка старой пасеки (СИ) - Шнейдер Наталья "Емелюшка"

— Вы невыносимы!

Пламя свечи отбрасывало неровные тени на его лицо, мешая разглядеть выражение. Но я уже не могла остановиться.

— Откуда ей знать, что для определенного сорта… Назвать это мужчиной у меня язык не поворачивается. Для определенного сорта тестикулоносцев отдельное удовольствие — лишить девушку невинности, вместо того чтобы пойти к прост…

— Довольно! — Он схватил меня за плечи сильно и жестко. — Замолчите! Замолчите немедленно! Ваше поведение…

— Мое поведение? — Я вскинула голову, встретившись взглядом с его, полным ярости. — Мое поведение — это попытка уберечь вашу кузину от моей судьбы. Или, по-вашему, пусть на собственной шкуре испытает, что бывает, когда доверяешь негодяю?

— Для этого есть мужчины! — взорвался он. — Мужчины, а не те, кого вы именовали… Господи, у меня язык не поворачивается повторить это в лицо барышне, а вы и вовсе такого знать не должны!

Я горько рассмеялась. Меньше знаешь — крепче спишь, да…

— Отцы, братья, кузены, другие старшие родственники, — не унимался он. На его виске вздулась жилка. — Это их дело — защищать барышню от грязных сторон жизни!

— И как, у моих родственников получилось? — Я подалась к нему — слишком близко, так что почувствовала его дыхание на лице.

— Если бы вы их послушались… — Его пальцы на моих плечах дрогнули.

— Ну да, жила-была девочка, сама виновата! «Помилуйте, что они в их почтенном возрасте могут помнить о любви»…

Стрельцов явно узнал фразу.

— Замолчите! — рявкнул он мне в лицо.

— Это все, что вы можете сказать? «Замолчите»? И сами будете молчать, и станет молчать закон, и ваше молчание позволит очередному негодяю сломать жизнь еще одной девушке, поверившей в неземную любовь. Вытравленные плоды, удавленные втихомолку младенцы, пошедшие по рукам девушки — это ведь все такая ерунда по сравнению с приличием и благопристойностью! С невинностью и чистотой!

— Глафира Андреевна… — Его пальцы сжали мои плечи так, что наверняка останутся синяки, но мне было плевать.

— Вы даже слушать об этом не хотите, а каково это пережить? Каково будет Вареньке, если…

— Не переходите границы, Глафира Андреевна. — Его голос прозвучал холодно, но глаза были слишком близко, чтобы скрыть настоящие эмоции.

— Это вы переходите границы здравого смысла, делая все, чтобы ваша кузина оставалась легкой добычей для любого охотника за чистыми душами. Это вы не желаете понять, что знание о темных сторонах жизни не делает барышню ни развращенной, ни испорченной, но дает ей хоть какую-то защиту от дурных намерений! Так в средние века правители принимали яд в небольших дозах, чтобы защитить себя от отравителя!

— Но яд остается ядом! — Он неровно вдохнул, словно ему не хватало воздуха. — И вы — вы хотите влить его в чистую, светлую душу! Внушить ей отвращение и страх к естественному ходу вещей!

— О да! Отвращение и страх. — Мои губы горько скривились. — Именно это она испытает в первую брачную ночь, если сейчас ее пугают даже разговоры о ночном белье для ее кузена! Это вы воспитываете девушку так, что отвращение и страх надолго останутся спутниками ее супружеской жизни. Может быть, навсегда, если у мужа не хватит терпения и чуткости, а судя по всему…

— Довольно.

Он выпустил мои плечи, резко, будто обжегшись. Я машинально потерла их — те места, где ныли следы от прикосновения его пальцев.

— Сейчас уже поздно, но завтра же с утра я увезу кузину отсюда.

— Что? — Дверь распахнулась, и в ней появилась Варенька. Глаза ее светились любопытством. — Куда это ты хочешь меня увезти?

15.2

— Варвара, подслушивать неприлично, — сухо сказал Стрельцов.

— Я не подслушивала! Ты кричал так, что на весь дом слышно было. И, если уж на то пошло, нехорошо с твоей стороны повышать голос на бедную Глашу! Она не твой подчиненный и не преступница!

Стрельцов поджал губы, провел рукой по лицу, будто стирая с него всякое выражение.

— Зачем ты спустилась сюда и как много услышала?

— Я тоже не преступница! — надула губки девушка. — Что за допрос?

— Вар-ва-ра. — Это имя прозвучало так, что я сама поежилась, хотя смотрел граф не на меня. Варенька будто сдулась на пару мгновений.

— Марья Алексеевна послала сказать Глаше, что все готово. И найти тебя.

— Послала тебя? На костылях? — Кажется, сейчас и генеральше за компанию прилетит.

— Она сказала, что раз доктор велел двигаться, значит, надо двигаться. К тому же с ее дородностью по лестнице туда-сюда не набегаешься. — Варенька хихикнула. — Того и гляди еще какая-нибудь ступенька провалится.

Попытка разрядить ситуацию не удалась.

— Много ты успела услышать?

— Да ничего я не слышала, только последнюю фразу. — Она вздернула носик. — Я никуда не поеду.

— Это не обсуждается, — все так же сухо произнес граф. — Марш наверх, готовиться ко сну. Глафира Андреевна придет, когда закончит свои дела.

— Сперва допрашиваешь, потом командуешь! Какая муха тебя укусила, ведешь себя как настоящий… деспот! — Забывшись, девушка попыталась топнуть и едва устояла на костылях. — Тем более сам не знаешь, чего хочешь! Утром уговаривал меня остаться здесь, а теперь велишь уехать! И это мы, барышни, считаемся ветреными!

— Обстоятельства изменились.

— Какие еще обстоятельства? Моя нога, — она приподняла гипс, — по-прежнему не действует, дороги за полдня явно не просохли, а Иван Михайлович сказал, что свежий воздух и новые впечатления ускорят выздоровление.

— Я твой ближайший родственник, и я отвечаю за твое здоровье. Как телесное, так и душевное. Поэтому ты уедешь, и прекрати это дурацкое препирательство! Барышня должна вести себя…

— … смиренно и благонравно. — Варенька умудрилась произнести это тоном пай-девочки и возвела взгляд в потолок, всем видом показывая, как ей надоели наставления. И тем же тоном пай-девочки продолжила: — Но что касается моего здоровья — разве оно уже не пострадало?

Стрельцов бросил на меня быстрый взгляд. В любой другой ситуации я исчезла бы из комнаты под благовидным предлогом, позволив родственникам разобраться между собой без посторонних. Но сейчас я была слишком зла, чтобы щадить его самолюбие. Он-то мое не пощадил. Я отвернулась к посуде, часто моргая. Дура, какая же я дура! Сама придумала, сама обиделась. Сама приняла банальную вежливость — да, непривычную для нашего мира, но вполне нормальную здесь! — за какие-то особые душевные качества, сама расстроилась, когда он оказался обычным человеком своего времени — а кем еще он должен был оказаться?

Только все равно хотелось плакать.

— Как телесное, так и душевное. — Стрельцов выделил голосом последнее слово. — В некоторых ситуациях благонравие важнее всего остального.

Варенька ахнула.

— Я поняла! — воскликнула она. — Ты считаешь, что здесь неподобающее… Но ты же сказал, что эта история — неправда! Глупая выдумка!

Я развернулась.

— Выдумка?

Голос сорвался. Я прокусила губу — так что во рту стало солоно от крови, но это не помогло. Слезы потекли по щекам.

Варенька растерянно перевела взгляд с меня на кузена, и снова на меня.

— Уйдите, — выдавила я. — Оба. Пожалуйста.

Стрельцов дернулся ко мне и тут же остановился, словно наткнувшись на невидимую стену. На его скулах расцвели красные пятна, во взгляде промелькнуло… опять я выдумываю, откуда во взгляде этого солдафона, ставящего приличия выше всего остального, возьмутся растерянность и сочувствие. Он взъерошил волосы коротким движением, снова провел ладонями по лицу, будто стирая с него все эмоции, и подхватил Вареньку под локоть.

— Глафира Андреевна…

Девушка легким движением выдернула руку, в три прыжка — неожиданно ловких — подлетела ко мне, обняла — повиснув, и мне пришлось тоже обнять ее, не давая упасть — ей или себе?

— Глашенька, милая, прости меня! Я тебе верю.

Эти простые слова окончательно добили мое самообладание — плохонькое у меня в этом теле оказалось самообладание, и самоконтроль никуда не годился. Я всхлипнула, уже не пытаясь сдержать слезы.