Былые - Кэтлинг Брайан

— Хотите попробовать? — энтузиазм вернулся и бил в пациенте ключом.

— Э-э, что ж, да, не прочь.

Николас перешел к делу: взял наушники с кровати и нацепил на тщательно, бережно уложенные волосы поежившегося профессора. Затем поспешил к тумбочке, подключил вторую пару и пришлепнул к собственным ушам. Затем щелкнул тумблером и принялся аккуратно подстраивать ручку и деликатную проволочку внутри стеклянной трубки.

— Это «кошачий ус»! — объявил он сразу перед оглушающим грохотом карканья и пронзительного свиста, вспоровшего шаткое самообладание Гектора.

Тот вскрикнул, как старая дева, и вскинул пальцы к закачавшейся голове.

— Слышите? — спросил Николас, стоя спиной к задребезжавшему креслу и не замечая дискомфорта своего гостя.

— Ай, сними, сними!

— Здесь где-то есть волна, волна с голосами, которая мне рассказывает всякое. Оттуда я и взял свое имя. Она все время со мной разговаривает. Объясняет.

Гектор сорвал насекомоподобные наушники и сбил пряди притворных волос, так что теперь они безутешно повисли жидкими нитками на поджатое и крысиное лицо, заходившее от раздражения.

— Вот, слушайте, вот оно! — без отклонений или заминок.

С гневом и утомлением Гектор дернул за наушники и прикрикнул:

— Николас!

Провод выскочил из радио и пресек трансляцию. Николас развернулся, снова с металлическим свистком во рту, и поднял брови, удивленный сердитым раздраем в облике маленького человечка. Такое поведение его не испугало — за последние девяносто восемь лет жизни в Бедламе он видывал и похуже. Просто это было неожиданно: очень уж странная реакция на голоса, которые он пустил струйкой из эфира специально для гостя. Это его любимые голоса, и слушал он их только в последние три года. Они шли из коробочки с проводами и «кошачьим усом». Ему нравилось говорить «кошачий ус», от таких слов Николас улыбался. Возможно, если б он захотел, то мог бы говорить об этом ровно минуту без отклонений, заминок и повторений. Каждая речь так много ему рассказывала. Он уже пытался поделиться, но так просто в этом мире ничего не делалось. Свои голоса лучше держать при себе. У большинства из тысяч пациентов были собственные голоса, и они ни с кем ими не делились.

До радио его звали Томом — из-за песни или стихов о самой больнице: «Песня Тома из Бедлама». Но имена с радио казались лучше, так что он выбрал самое-самое. Доброе и умное. Которое знало все ответы и просило остальных объяснять ему всякое. Которое вызывало смех и честно ставило оценки. Которое звали Николас Парсонс [5] — очень хорошее имя, вот он его и взял, только немножко изменил, потому что он один, не то что остальные, коих легион. Так он стал Парсон, а не Парсонс. А еще это слово переводилось как «священник», так ему говорили. Он бы мог рассказать все это профессору Шуману, если бы тот спросил. Если бы не снимал наушники, услышал голоса и захотел узнать. Но он не спросил, а теперь уже поздно.

Шуман попросил вернуть его в приемную. Так что Николас собрал провода и наушники, пока старик разглаживал и расцарапывал волосы на свои места. Затем Николас встал сзади него и начал толкать кресло из комнаты по бесконечным коридорам, полным бесконечных голосов. Он был не в меру усерден, и Гектор волновался из-за растущей скорости, съеживаясь в тяжелом кресле по мере увеличения оборотов. Николас бибикал компаниям и отдельным людям на дороге. На пике скорости вскочил на кресло сзади и покатил свой вес. Вихляя из стороны в сторону, закладывал необязательные свистящие виражи в прямых коридорах. Вблизи от приемной на них показали двое нервных мужчин — один в белом халате. Николас толкал кресло прямиком на них, и сперва Гектор не сомневался, что они пойдут на таран. В последний момент пациент остановил кресло, вдавив визжащий тормоз, и едва не катапультировал легкое туловище поджавшегося профессора на дрогнувших людей, которые теперь засуетились и нахмурились. Колесничий лучился от восторга.

— Профессор Шуман? — спросил человек в белом халате. — Я Бэррэтт, и мы вас ожидали — вы что, потерялись? — он протянул руку, но Шуман ее не пожал, а подтянулся на ней из кресла.

— Вижу, вы уже встретились с нашим Николасом. Как вы друг друга нашли? Я пришел вас встретить, как мы и договаривались, но вы, должно быть, уже ушли.

Шуман ничего не ответил, но пронзил Бэррэтта одним из своих лучших съеживающих взглядов, что всегда имели эффект на студентов.

— Будьте добры, пройдемте сюда.

Бэррэтт с неуклюжим книксеном провел Гектора в бардак своего кабинета. На пороге Гектор бросил взгляд назад, но Николаса уже не было. Как и кресла. Бесшумно, без всякой потребности в прощании он исчез обратно в людной перспективе огромной больницы. Гектор знал, что там он либо собирает осколки отброшенной человечности у престарелых, либо слушает голоса, наловленные из стремительного эфира кривым усом из мягкого металла.

Но вслух Гектор этого не скажет. Это же все-таки Бетлем.

— Итак, добро пожаловать в Бетлем, профессор Шуман. Мне жаль из-за путаницы по вашем прибытии.

Доктор оказался пухлым и грубоватым человеком с изломанным носом и неучтивыми, небрежными манерами, от которых сквозило непритворным равнодушием. Белый халат был чумазым и протертым на рукавах. Под ним Бэррэтт носил старый твидовый пиджак, почти что белую рубашку и галстук из клуба регби.

— Ну, так чем мы можем вам помочь?

— Уже ничем. Я встретился с тем, с кем просил. Все прояснилось, у меня осталось всего несколько мелких вопросов, — сказал Шуман с примесью досады.

— Валяйте.

— Прошу прощения?

— Валяйте, задавайте свои вопросы.

Шуману этот человек нисколько не понравился, так что закончить хотелось поскорее.

— Сколько уже пациент 126 находится в этом заведении?

— Вопрос хороший. По нашим прикидкам — лет пятнадцать, но уверенным тут быть нельзя. Большинство из нас сами проработали самое большее лет десять, а он уже был здесь, когда мы пришли. Кое-кто из пациентов постарше считает иначе, но чего еще ожидать; кое-кто говорит, он тут вообще провел целую вечность, — усмехнулся Бэррэтт.

— Должны же у вас быть записи?

— Записи были, но во время войны все перепуталось. Здесь и в «Вике» несколько лет царил чертов хаос. У вас-то, должно быть, было не лучше.

Последнюю реплику Шуман пропустил мимо ушей.

— Медицинские карты?

— То же самое, полно пробелов и пропавших бумаг, что же тут непонятного. Я чуток порылся, когда услышал о вашем приезде, но мало что нашел, — он начал поднимать с рассохшегося стола бумаги, книги и неоткрытые конверты. Гектор заметил погребенный край тарелки в глубине проседающих кип папок, рентгенов и журналов.

— Видел же где-то здесь, — доктор отказался от серьезных поисков и только сказал: — Николас говорит, он здесь уже сотню лет.

— Да, он мне рассказывал. Еще говорил, будто ему две тысячи лет и некоторое время он провел на дне Темзы.

— Легковесно, старина, легковесно. У нас тут отдельные личности заявляют, что они дедули Мафусаила и жили на луне, — Бэррэтт еще пошуршал бумагами и нашел бисквит, что вызвало на его лице неподдельное удовольствие. — Без толку, попробуй тут что найди. Уверен, потом еще попадется. Но там правда мало что дельного. Он у нас из самых малоинтересных случаев, — он рассеянно пожевал бисквит. — Надо сказать, нас немало удивила ваша просьба о встрече с ним. Чертовски долгий путь, чтобы глянуть на такой незначительный образчик. У нас там есть и кто посмачнее — такие ребятки, что и вашего старину Зигмунда в тупик заведут.

Балагурщина Бэррэтта начала коробить Шумана.

— Так что у вас за интерес? Какое-нибудь ошибочное опознание, пропавший наследник огромного состояния, человек в железной маске, что-то в этом духе? Явно же не клинический.

— Вы можете ответить, какие препараты и лечение ему прописаны?

— Легко — никаких.

Шуман взглянул с плохо завуалированным отвращением. Он не доверял гоям; они всегда его разочаровывали. Было в них от природы что-то пустое и обманчивое. Как, вероятно, и в их перевранной религии. Он полагал, его недоверие пошло с тех пор, как мать начала водить их домой. Не то чтобы он многое помнил из такой давности. Но знал, что это причина их с ней изгнания из лона семьи. В итоге оно их только закалило. Единственное, что как-то резонировало в нем от жалких мелких волн с того дальнего берега, — молитвы. Один из ее приятелей-христиан молился посреди ночи вслух. Молился о прощении — и казалось, будто молился откуда-то из-под кроватки маленького Гектора.