Былые - Кэтлинг Брайан

К Сидрусу присоединилась память о старом страже — о том, кто его обучал. И сказала, что их пост на защите леса есть мелкий винтик в сравнении с тем, как лес защитит сам себя, если когда-то окажется под настоящей угрозой. Все отношения млекопитающих с массой, по сути, не обходились без дыхания. Деревья перерабатывали тяжелый воздух и никчемные выдохи, обращая в чистейший кислород. Перерабатывали машинально, по самой своей обязанности на планете — но это неправда. Они действовали по согласию. Сей уговор подписан смолой еще прежде, чем Бог даже задумался о людях. Если люди посмеют угрожать лесному массиву — тот ответит; мало-помалу меняя с годами баланс транспирации. Пятипроцентное падение чистоты кислорода остановит на месте всех дышащих, замедлит до недвижимости. Десятипроцентное — изничтожит. В этих словах старика слышалась великая радость, а их скорость начала двигаться обратно по проклятому времени Сидруса и его принудительному отъединению от леса. Спящий заворочался.

Когда же он проснулся, его окружили деревья, а воспоминания о лесе как об обширном и пустом болоте стерлись. Липкие белые корни-альбиносы призраками влачили свои «я» из тьмы в своей почве к тьме в этом человеке. Память и сознание выжимались и правились на тысячах молекулярных уровней. Какие-то дороги перетягивались, другие чрезмерно расширялись, пересохшие открывались опять, поощрялись новые. Воды Сидруса, связывавшие, окружавшие и составлявшие в нем все, менялись навсегда.

Наконец Сидрус вернулся в лес. Ранее вход в его сердце был заказан всем, даже ему, одному из стражей. Он защищал Bopp всю свою жизнь. Замыкал его границы против пытливых людей. Теперь же впервые стоял в его центре; близ древа познания. Каким-то образом он заслужил право войти. Быть может, оплатил это право опалой на торфяном болоте. Раньше для него главным было сохранение, укрепление барьера. Нередко это требовало решительных мер, потому что мало было просто не подпускать людей. Кое-что требовалось не выпускать изнутри. Тут его мысленную цепочку разорвали птицы. Яркие, шумные и дерзкие в пологе над головой, трещащие и верещащие. Из-за них листья и сучки спархивали через столбы солнечного света и через разумный благоуханный воздух. Никогда еще Сидрус не чувствовал себя таким живым.

Он собрал вещи, закинул рюкзак на спину и ступил на тропу, не имевшую известного направления. Но переваренная головная каша знала, что они возвращались туда, где она умерла, где Сидрус ее пытал. Сидрус понятия не имел, что голова однажды принадлежала англичанину Уильямсу и что истинное проклятье только началось.

Солнце низверглось через деревья, и запах почвы возрос навстречу запаху листьев. Сидрус продвигался вперед, расчищая лианы и спутанные ветки ножом метровой длины. Никогда он не чувствовал себя настолько живым, наконец-таки в своем лесу, рыская в самом его сердце. Он не видел своего лица много дней — с ним что-то творилось, чувствовались покалывание и боль. Изменились руки. Ни один из утраченных пальцев так и не вырос до конца, но оставшиеся сбросили свой узловатый, неровный и гнутый облик. Стали сильны, как и он сам. Внутри бил ключ забытой радости. Сидрус глубоко глотал дар кислорода и насыщал кровью каждую мышцу, что напрягались и укреплялись, пока он вытягивался во весь рост и силу, пока громыхал хохотом, стряхивая птиц с деревьев.

Разрушенная часовня, где умер Уильямс, стояла на опушке Ворра, а дорога вела вдоль его границы. Сидрус стоял в пыли на обочине, а сбоку драматически вырастали дюны двухметровым пригорком. Его притянуло туда, он на ощупь опробовал теплую поверхность склона. Там, в кургане, была запрятана память. Он закрыл лицо правой рукой, а левой скреб землю, пыль и хлипкие сорняки. Рука рылась вглубь. Он сам не знал, почему. Рука стала независима и слепа. Он многого не понимал в собственном теле. Новая плоть казалась легкой, но старые боли превратились в воспоминания, вклинившиеся в упрямые волокна мышц, в текстуру кости. Теперь же рука собрала их все в буровой инструмент. Ему не позволялось задуматься о ее силе и нескрываемой жадности. Вторая рука отрицала родство, а та часть обычного мозга, что задалась бы вопросом о подобных действиях, напрочь отключилась тем же рудиментарным двигателем, что ранее подпитывал привитую ему догму. Еще час Сидрус шарил в недрах, пока не коснулся чего-то твердого и холодного. Ухватился и медленно вытянул из иссушенной могилы массивный, тяжелый пистолет. Это был возлюбленный «Габбетт-Фэрфакс Марс» Уильямса — оружие столь смертельное, что могло остановить на скаку коня.

Той ночью в свете костерка под боком часовни обе руки трудились над очисткой пистолета, разбирали с любовным мастерством, чудесным образом нашедшим из ниоткуда и только и поджидавшим, когда ему дадут проявить себя. Обе руки работали в точный унисон, чтобы вернуть оружие и его потемневшие жирные пули обратно к поблескивающей вороненой жизни. Смазали остатками лярда, взятого с собой для готовки. Так завтрак стал сухомяткой из жухлых фруктов и хрустких орехов. Сидрус жевал и таращился на дорогу.

Где-то у ее драных притоков у него были дом и инструменты, книги и оружие. Внезапно он затосковал по ним, и удивительное ощущение изгладило последнее воспоминание о проклятом болоте. Тут он вдруг вспомнил содрогание от пророчества Уголька. И одна его половина ежилась, а вторая начала сворачиваться внутри, пока что мирно засыпая и видя сны о возвращении.

Глава восемнадцатая

Ровене исполнилось три месяца, когда Гертруда ощутила потребность размять свою независимость и продемонстрировать самой себе, что их связь не подвержена времени и расстоянию. Ей просто хотелось ненадолго передохнуть, но истинный стиль Гертруды требовал мотивации посерьезней. Ей хотелось показать внешний мир своим новым самообладанию и высшей женственности. Гертруда решилась на первую вылазку со времени рождения Ровены. Ее ожидали на позднее чаепитие в доме Сирены. Планировалось воссоединение их бывших «я» без детей, супруга и осложнений. Идея их немало захватила. До того, что Сирена по размышлении отвергла чай и с шиком заявила: «Будем пить шампанское».

Так, было решено, что машина заберет и после «чудесного вечера» вернет хмельную мать. Измаила же сошлют в сад или куда угодно, так что они вдвоем проведут время наедине.

В Эссенвальде шло великое празднование. Один из племенных царьков приветствовал чужеземного вождя и скреплял их альянс свадьбой. Они решили задержаться в городе. Показаться во всем великолепии. Через кипучий жар полудня медленно двигалась процессия воинов в экзотических одеяниях на раскрашенных верблюдах. Ехали гуськом. Горбатая грация скакунов передавалась выше, их хозяевам, волнами неторопливого, искривленного самодовольства. Золотые тюрбаны и длинные лакированные стволы древних ружей сияли и колебались над угольно-черной кожей. Поджарые глаза наблюдали за всем свысока с томным изяществом и легендарной жалостью пантер. В хвосте следовали музыканты с завывающими волынками и большими барабанами. Промеж них несли паланкин, и вождь с новой невестой взирали из темного шелкового кокона, благоухающего сандалом и потом, на прямоугольное уродство европейских зданий.

К вечеру готовили пир. Густой воздух провис от аромата жареного мяса. К музыкантам присоединились певцы, а воины безмятежно и постоянно гарцевали широким кругом у своего высочества. Эта пантомима задержала шофера. Он не мог протиснуть лимузин через круг телохранителей из опасения перед травмой. Травмой скорее для себя, чем для алых, белых и синих верблюдов и их наездников, парящих над ним и низавших улицы и переулки на свою текучую бдительность. В какой-то момент он приблизился слишком опасно, едва не перекрыв дорогу всаднику. Верблюд встал. Воин всмотрелся так, словно изучал какого-то низшего паразита перед тем, как его раздавить. Двухметровое ружье поплыло, словно палка на ленивом течении, пока не примкнулось неподвижно прикладом к плечу, уставившись в лицо шофера. Дуло было впечатляющим и голодным. Где-то у татуированной руки в золотых браслетах раздался тихий щелчок, словно звук распахнувшихся челюстей. Без единого слова машина сдала назад, и водитель принялся искать другой маршрут к дому номер 4 по Кюлер-Бруннен.