Былые - Кэтлинг Брайан

— Живо, дочур.

Мета бросилась из комнаты, избегая взгляда рассерженной и рыдающей госпожи.

— Здесь никого нет, обе пропали, что с тобой?

Гертруда сказала это благодаря последнему набранному с донышка остатку самоконтроля. Затем безудержно разрыдалась, и Муттер оставил ее, сгорбленную и всхлипывающую, на скрипящем кресле рядом с опустошенной колыбелью. Мету он нашел у входной двери. Положил на плечи руку и усадил на ступеньку. Вновь выслушал всю историю и кивал таинственным подробностям. Затем велел сходить за госпожой Лор и просить ту уведомить полицию и семью госпожи Гертруды. Затем Мете следовало вернуться домой, к матери, где они и свидятся, но сейчас ему нужно остаться — защищать и помогать Гертруде, искать пропавшее дитя. Мета ушла, и старик вернулся к хозяйке, объяснив, что все схвачено и что одной ей придется пробыть всего несколько минут. Не стал объяснять, с кем отправил послания. Он понял, что случилось что-то очень неправильное, а в центре всего — его бедная невинная дочь. Еще он сказал, что обыщет каждый дюйм дома — дадут ли ему разрешение начать с подвала? Гертруда безмолвно кивнула, спрятав лицо в промокших складках рукавов.

На пути вниз он извлек свинцовую трубу, которую затаил в прихожей на случай, если ему придется расправиться с посторонними.

В подвале было безукоризненно чисто. Чистота и порядок. Муттер углубился дальше, чем раньше. Находил непонятное. Зарядные стойки, где «спали» Родичи, были переделаны, вытянуты под стать их новой высоте. Он заметил следы перемен, стыковку новых и старых материалов. Понимал конструкцию, но не назначение. Отложил свинцовую трубу, чтобы ощупать поверхность и провода этих предметов, надеясь, что мудрость создателя войдет через руки. Ничего. Он снова взялся за верную трубу и продолжил поиски. Груз неуклюжего металла придавал уверенности. Мало что переживет встречу с ним и свинцовой палицей.

Прошло уже много времени с тех пор, как он разделался с мерзавцем Хоффманом, и что-то внутри него скучало по этому. Скучало по силе, по тому, как он упился абсолютным превосходством над размозженным и пустым врагом. Теперь он переложил трубу из руки в руку. Какая-то частичка надеялась найти здесь чужака или кого похуже, чтобы насладиться трансмутирующим процессом дробления черепа. Но ничего — там ничего не было. Он заглянул вниз по винтовой лестнице в устье колодца. Его вечно раскрытая пасть служила ядром дома.

Воды внизу соединяли здание с городом и с самим Ворром. Казалось, все звуки дома номер 4 по Кюлер-Бруннен стекались сюда, словно колодец прислушивался. Единственной заботой Муттера была его потенциальная добыча, а здесь ее следов не нашлось. Он был один на отвесном расстоянии от беззвучных недр. Здесь ничего не могло быть; прятаться негде. Дальше заходить уже незачем. Так он себе говорил, когда поднимался из самой нижней части дома, чувствуя на спине мурашки под чужим взором.

Глава девятнадцатая

Антон и Урс пришли взглянуть на процессию красочного и кричащего шума. Они сидели перед ветхим баром Жонкила и пили толченую мяту с манго, вымоченную в сомнительном импортном джине.

Все это время они заново перетряхивали журнал Хоффмана — и это место перед баром служило отличным контрастом. Они оба знали, что если Измаил Уильямс поддержит их, то они получат ключ к Ворру, смогут отомкнуть тайну местонахождения лимбоя и управлять ими. Будет это — будет и навсегда гарантировано их положение и будущее восхождение в Гильдии лесопромышленников. Они знали, что Измаил проживал взаперти во владениях Сирены Лор и что с ним нужно переговорить наедине, без идеально поблескивающей защиты одной из самых влиятельных женщин в колониальной Африке. Тут их перебил на полуслове сиреневый «фаэтон», проехавший между зданиями через дорогу. Опасливый шофер вез госпожу Лор боковыми улочками, чтобы избежать толпы и быстро доставить ее на другую сторону города. Другого такого автомобиля не было во всем городе, да и на целом континенте. Бокал Антона завис на полпути к губам, когда его глаза скользнули с улицы на лицо Урса.

— Ты видел? — спросил он.

— Да, это она.

— Как думаешь…

— Да, сейчас твой таинственный герр Уильямс дома один.

Антон рассыпал горсть монет по шаткому круглому столику из цинка, и они поторопились в противоположном направлении от крадущейся машины.

Измаил вышел на очень непривычную прогулку. Обычно он отправлялся только после того, как уснет Сирена, и только когда могучее желание толкало втайне посетить молчаливые улочки старого города. А этот ранний и такой невинный выход оставил его опустошенным и бесцельным.

Измаил ушел раньше, чем на небольшой прием Сирены прибыла Гертруда. Провел на улице уже три часа и начинал получать удовольствие. Он прошел мимо множества людей, едва замечавших его уродство. Некоторые даже встречали стоическими взглядами одобрения. Возможно, верили, что он — один из многих молодых людей, которые пережили Великую войну в Европе и вернулись развалинами в шрамах.

Задумывал он только короткий моцион, почитать книгу, сунутую в карман легковесной куртки, да вернуться через садовую калитку. Но шум бурного туземного празднества привлекал с магнетической настойчивостью. Вечер курился и линял до густой беспокойной ночи, которая вполне может завести и в другие части города. Он знал, что дома сейчас дамочки хихикают над вином и развратными историями. Причем немало из них, думал он, касаются его. Измаил часто гадал, обсуждают ли они его на своих легкомысленных встречах. Но не переживал. Его сексуальная мощь была без упрека и сравнения. Возможно, дамы даже восхищались его отражению в них. В конце концов, он распробовал, изучил и научил как их тела, так и их души.

Измаил шел по людным улицам. Ароматы и температура прожевывали и пропитывали его дневную одежду. Наконец он понял, что упускал взаперти с Сиреной в затхлом особняке. Он улыбался толпе; совсем как на карнавале, что еще оставался свежим в памяти. Какими излишествами он тогда тешился. Измаил захмелел и касался платьев прохожих, шагая промеж ними без маски. Музыканты сникали. Их трубы были полны слюны, а шкуры барабанов промокли от пота. Некоторые менее преданные делу заваливались в бары и курительные.

Измаил последовал за ними, снова смакуя неправильность. Нашел столик снаружи. В тусклой цинковой поверхности отразилось его лицо. Все это так славно — ровно то, что ему нужно. Он подозвал официанта — убрать два недопитых бокала и принести ему шампанское. Достал из кармана книгу и устроился читать. В нескольких шагах от стула шумно мерцали истории улицы. Слова на странице не приставали к интересу. Скакали со строки на строку и повторялись. Улица была куда заманчивее.

Он вспомнил, что на карнавале его предупреждали об этой части города. Здесь к любой деятельности липла преступная грязь. Излишества, какими в течение трех дней наслаждались все, здесь во многом были опаснее и мрачнее. Теперь от этих слов пахнуло истиной — возможно, даже в особенности из-за дикого торжества языческих царьков. Свадьба состоится в деревнях, но немало веселья должно разыграться на заплетающемся пути свит. Здесь уже заранее разбросали золото. Открыли пальмовое вино, и европейская власть в городе временно приостановилась. Из задней части бара раздался громкий гогот. Двое музыкантов попадали со стульев и теперь пластались и боролись на кафельном полу.

Измаил почувствовал, как в венах набухает ртуть насилия. Вне вежливых пределов мирка Сирены поигрывали мускулы его голода. Затем он учуял женщину, переходившую с противоположной стороны улицы. Учуял ее на языке, потому что от его носа никогда не было никакого толка. Ему хотелось лизнуть воздух, как рептилии. Поймать атомы этого разрушительного парфюма и сдуть в самое свое бытие ради анализа и наслаждения. Прошла она прямо к его столику, прямо в его недрогнувший взор. Выглядела арабкой или персиянкой. Стройное тело ста семидесяти сантиметров роста. Скорее мальчишеское, чем фигуристое, к какому он уже привык. Но ее женственность обжигала воздух. От долгих и густых черных волос веяло парфюмом. Над длинной голубой вуалью на нижней части лица поблескивали глаза. Он знал, что ее наверняка привлекла бутылка. Бутылка, которая обозначала богатство и развязность и которую он потребовал выставить на столе всем на обозрение.