Немцы устроились на краю воронки, развалившись будто на пикнике, только без скатерти и с полузасыпаным черепом. Моцарт первым делом достал фляжку. Помолчав, передал её по кругу. Роло, баварец, глотнул, причмокнул и усмехнулся. За ним сделал глоток Густав.
Лёха, наблюдая за этим ритуалом, чуть помедлил, потом достал и свою флягу. Пить хотелось жутко, во рту пересохло. Он сделал осторожный глоток — и тут же поперхнулся. Горло обожгло так, что глаза полезли на лоб.
— Ого! Что же это я так выменял-то?.. — только и смог прошептать он, прижимая флягу к груди. — Не иначе, какой-то самогон из адских табуреток.
Они уже собирались перелезать на другую сторону воронки, как вдруг воздух прошила очередь. Пулемёт простучал коротко, жёстко и методично. Пули прошли по земле, словно стая разъярённых ос — злых, режущих воздух с шипением.
Когда стрельба стихла, они молча продолжили путь.
— Хрена себе у них тут тыл… — прошептал Лёха, пригнувшись. И добавил про себя: «Пора заканчивать с этим экстремальным туризмом.»
Осветительных ракет больше не было, и они некоторое время ползли в полной темноте. Где-то через четверть часа Лёха окончательно потерялся и начал злиться на немцев. Свалившись в новую воронку, Лёха подполз к Густаву и, собрав свои познания в немецком, прошипел:
— Нах хаузе зу гейн? Вир гейн рихтих?(Идти домой? Мы идём правильно?)
Немцы радостно заржали в ответ.
— Я-я! Нах Хаузе! — смеясь отозвался Густав. (Да, да, домой!)
Это в какую же это «хаузе» сторону… — озадачился Лёха.
— Блёда крииг, — сказал Роло, повернувшись на бок. — Их бин шон хундарт километр гехрюхен. Майне айа тун вэ.(Глупая война. Я уже сто километров прополз. Яйца болят.)
«Конечно, захрюкаешь тут. Все сто километров так и будешь хрюкать. И яйца точно отвалятся на раз,» — мысленно согласился с «мясником» Лёха.
Моцарт тихо хихикнул в кулак.
— Вохин ецт? — спросил Моцарт и достал компас. (Куда теперь?)
«Бл**ь, я с этими орлами точно в какой-нибудь во Хер попаду,»* — уже икалась эта история попаданцу.
Немцы снова достали фляжки и пустили по кругу. Раздался булькающий звук.
— Вас ист дас? — поинтересовался Лёха. — Этот булькающий звук.(Что это?)
— Дас ист вассер! Глюкерн, геноссе. Зеа штарк, — заржал Моцарт в ответ. — (Это вода, товарищ. Буль-бульк. Очень крепкая.)
Немцы снова заржали. Ща точно наклюкаются, — решил Лёха. Он пожалел, что не проверил свою фляжку перед выходом, но пить хотелось зверски.
Лёха потянулся к своей фляге и с осторожностью, чтобы не поднимать локоть слишком высоко, вынул пробку, запрокинул флягу и сделал глоток. Во рту пыхнуло огнём. Он переждал мгновение, рыгнул, как Змей Горыныч, и сделал новый маленький глоточек ещё раз. Стало совсем прохладно, и он решил, что немного взбодриться не помешает. А потом сделал ещё один маленький глоточек.
Внутри Лёхи начал подниматься странный жар, словно из костей вынимали тепло и забрасывали раскалённой кочергой прямиком в череп. Лоб будто вспыхнул, как печная дверца, и на мгновение показалось — верхняя часть головы просто срезана. Он машинально протянул руку к макушке, ощупал — так и есть! Волос на голове больше не было!
— Моцарт! — прохрипел он.
— Я? Вас?(Да, что?)
— Майнер шадель ист капут. Нахрен, — напряг оставшиеся в живых извилины наш полиглот. (Моя голова сломана.)
— Натюлих? — в голосе австрийца сквозило тревожное веселье.
— Абсолютно, — кивнул Лёха и поднял флягу. — Надо глотнуть, пока боль не началась. Облегчить страдания.
Он отпил, чтобы смириться с приговором. Жгучее тепло скатилось по горлу, будто керосин смешали с перцем. Глаза наполнились влагой — но теперь не только от табуретовки, а от необходимости умереть вот так, по-дурацки, молодым, в темноте, рядом с этими вонючими интерпомогателями. Он всхлипнул, сам от себя не ожидая.
Лёха ощутил, как тот самый Моцарт начал ощупывать его голову.
— Дэр хэльм зицт ви ангэгоссэн!(Шлем сидит как влитой.)
— Ну тебя, чурка немецкая. Хреновый из тебя доктор! Не умеешь нормально диагноз ставить!
Автор воздержится от дальнейшей дословной передачи реплик, ибо все четверо достигли такой степени просветления, что стали понимать друг друга с полуслова.
Жар в Лёхиной груди поднимался, голова будто налилась тяжестью, и он снова откупорил флягу. — От всех этих философских рассуждений пить хочется нестерпимо.
— Да, давайте уже выпьем, — подал голос Густав. И все по очереди приложились к своим флягам — кто-то молча, кто-то с одобрительным шмыгом.
— Ну, — Моцарт приподнялся и положил голову на локоть, — мы же не можем тут, э-э, валяться до рассвета? Ну, хоть кто-то помнит, какого чёрта мы тут торчим?
— Может, это всё Хуян? Он же должен был отвести нас в тыл! — с невинным видом предположил Роло.
— Нет, — Густав медленно покачал головой, — в этом всём точно был смысл. Сейчас… — Он щёлкнул пальцами. — Вспомнил! Это. Пленные!
— Точно! — поддержал Лёха, ощущая горячую жажду деятельности. — Мы должны взять пленного. Вперёд!
Начало октября 1937 года. Где в полях под Бельчите, окрестности Сарагоссы.
Ганс устал. Сильно устал. День вроде бы начинался мирно — редкие выстрелы на передовой, лениво припекающее полуденное солнце, разлитое в воздухе осеннее спокойствие — будто сама война решила взять выходной. Но ни черта подобного.
Сначала этот русский лётчик — весь в пыли, с ссадиной на щеке, с бешеными глазами, да ещё и с какой-то чёртовой историей про парашют и гранаты. Потом пошли доклады, выяснения, звонки в бригаду, которые были больше похожи на изощрённую пытку — от телефонного треска у Ганса разболелась голова. Эхо, обрывки слов, ругань на трёх языках тоже не способствовали душевному спокойствию. Казалось, проще было бы докричаться до бригады через поля.
Опять же, Ганса обязали охранять этот русский самолёт — как будто все остальные дела взяли и отменили.
Сборы разведгруппы, добывание в бригаде боеприпасов и еды… да ещё и куча хозяйственных дел свалилась на голову филолога. К вечеру Ганс чувствовал себя выжатым, как половая тряпка. Командирские заботы не отпускали, но тело уже не слушалось.
Он молча подошёл к шкафчику, достал небольшую мензурку и налил себе шнапса.
— Прозит, — пробормотал он.
Быстро, не чокаясь, опрокинул в себя и, не снимая сапог, рухнул на койку. Шевелиться не хотелось. Заснул почти мгновенно, с ощущением, что завтра дурдом начнётся снова.
Ночью его разбудила простая, вечная нужда. Он, пошатываясь, вылез из койки, накинул на плечи кожаную куртку и вышел наружу. Освободившись от излишней жидкости в организме, вздохнул, расслабленно глядя на небо.
Небо переливалось мириадами звёзд. Тишина и спокойствие. Ни единого выстрела.
Повернувшись, Ганс заметил, что караульного у штаба нет. Ни силуэта, ни огонька сигареты, ни даже покашливания. Он поморщился.
— Совсем распустились… Курить упёрся куда-то! Разболтались, чёрт бы вас побрал… — проворчал он, направляясь туда.
Это была последняя оформленная мысль в его голове. В следующую секунду — вспышка, короткая и ослепляющая — блеснула у него в мозгу.
А затем наступила темнота…
Октябрь 1937 года. Штаб авиации Императорского флота, район Касумигасэки, центральный Токио.
Начальник штаба авиации Императорского флота, контр-адмирал Сигэёси Иноуэ сидел, задумчиво склонившись над чертежами, аккуратно разложенными на столе его старательным помощником. Бумаги были в пятнах, помятые, с загнутыми краями — как будто сами прошли через войну. Что, в общем, было недалеко от истины: они прибыли из той самой далёкой Испании, где одни белые гайдзины радостно резали других таких же белых гайдзинов.
Эти бумаги ему прислал заместитель начальника Морского генерального штаба, контр-адмирал Исороку Ямамото, курирующий департамент разведки флота, лично, с курьером. Каким именно образом ухарям из третьего отдела Генерального штаба удалось добыть подобное — было окутано туманом. Туманом войны. Но сам факт доверия значил многое и очень многое. Иноуэ ценил Ямамото-сан, тут он позволил себе улыбнуться, ум, дерзость, умение видеть и выделять главное.
