Нелюбимая жена-попаданка для герцога (СИ) - Луна Кармен

А перед нами — лес. Тёмный. Густой. Надежда или смерть — пока не ясно.

Мы мчались. Я чувствовала, как копыта вбивают страх в землю. Лес навстречу —зелёный, весенний, равнодушный к драмам королевства. Райнар держал поводья одной рукой, второй — меня, крепко, как будто боялся, что я снова возьму и исчезну. За нами грохотали кони, всадники — его люди, мои крестьяне, все, кто решился уйти. Уйти с нами.

— Это всё... — выдохнула я, пытаясь перекричать ветер. — Это переворот, да?

— Это спасение, — рявкнул он. — Для тебя.

А для остальных?

Для пшеницы, которую только начали сажать? Для больных, для лекарств, для плана, над которым я билась ночами, выскребая из бюджета последнюю монету?

Где теперь мои травы? Где сушёный зверобой, который я бережно раскладывала по банкам с подписями? Где Василиус, чёрт бы его побрал — а, нет, вот он, прижат к моей ноге и мявкает, как личный истерик на выездном приёме. И это я ещё не начала паниковать.

— Всё, что я построила... всё, что мы сделали... — Я сглотнула. — Мы не вернёмся?

Он молчал.

И это молчание звучало страшнее любой клятвы. Я чувствовала, как конь уносит нас вглубь леса, туда, где нас никто не найдёт. И где мы должны начать всё заново.

И знаете что?

Если уж я смогла сварганить пенициллин в чулане, то и новый замок — по силам.

29.

ДНЕВНИК РАЙНАРА

Я привык к тишине. К звону стали, к холодным утрам, к пронзительному крику сокола на башне. Я привык к одиночеству. Оно, знаете ли, не шумит, не спорит, не пахнет лавандой и зверобоем.

И уж точно оно не заставляет тебя улыбаться, когда кто-то с комком шерсти на руках орёт на тебя, тыкая пальцем, будто ты слуга, а не герцог А я ведь герцог.

Всегда был. До неё.

Вайнерис вошла в мою жизнь, как буря в пустой зал: громкая, неудобная неуместная... и абсолютно необходимая. Она сводит с ума. У неё есть особая родинка — на левом плече, чуть ближе к шее. Я однажды случайно её увидел.

когда она забыла накинуть халат. И с тех пор — всё. Готов. Подписывайтесь. Я ваш.

Она пахнет травами, книгами и каким-то отчаянным упрямством. Она никогда не слушается, всегда лезет туда, куда нельзя, спорит до хрипоты, делает по-своему.

И при этом выглядит так, будто её придумал небесный художник в приступе вдохновения и сарказма.

А когда она улыбается... чёрт побери, я забываю, как дышать.

Да, я люблю её. Сильно. По-глупому. До стиснутых зубов и бессонных ночей. До страха. Потому что страх — он не на поле боя. Он вот тут — когда ты видишь, как она стоит на эшафоте, и не можешь добежать,

Если с ней что-то случится — всё. Конец. Я не герой трагедии, но без неё мне этот мир — вражеская территория. Без карты, без смысла. Пепел.

Я не скажу ей об этом. Она и так всё знает. Эти женщины... они чувствуют.

Особенно такие, как она — с руками в мозолях от трав, с мозгами на полцарства, и с сердцем, которое она пытается прятать. От всех. Даже от себя.

Но не от меня.

Она снова спорила. Со старостой. С крестьянами. С кухаркой. Со мной. Со всем миром, видимо. Я стоял в дверях и смотрел, как она размахивает руками, поправляет волосы, вскидывает бровь — та самая, которая предвещает апокалипсис в отдельно взятом поместье. А я, как идиот, слушал не суть спора, а звук её голоса. И любовался тем, как солнечный свет играет в её волосах. В этом месте я понял, что со мной всё плохо.

А потом — этот кретин, новый писарь. Подошёл слишком близко. Улыбнулся. Она ответила. Просто. Вежливо. Ничего особенного.

А мне захотелось его вышвырнуть в окно.

Просто так, без объяснений. За то, что смотрел. Как будто она его. Как будто он имел на это право. Я сжал кулаки так, что скрипнули перстни. И понял: я ревную.

Чёрт подери, я ревную, как мальчишка на первом балу, у которого увели даму, пока он чесал затылок. Герцог, между прочим.

Когда это началось?

Когда она в первый раз влетела в тронный зал и обозвала меня каменным истуканом, отказалась кланяться и спросила, есть ли в этом замке нормальные мужчины? Когда она велела слугам отодвинуть трон, потому что «там сквозняк, а её поясницу не обманешь»?

Или когда я заметил родинку. Маленькую, ни к чему не обязывающую. Но если бы кто-нибудь посмел на неё смотреть — я бы выколол глаза. Да, настолько всё плохо.

Она пахнет свежим хлебом и зверобоем. У неё ужасные привычки, она всё время суёт нос не в свои дела, вечно спорит, раздражает, доводит, лечит, спасает, переворачивает мою жизнь с ног на голову.

И я бы не променял её ни на одну идеальную, правильную, послушную герцогиню.

Потому что, если она молчит — я чувствую тревогу. А если она рядом — даже в ярости — у меня внутри становится по-человечески.

Да, я ревную. Ещё как. Но хуже того — я люблю. И это, по-моему, самая безнадёжная болезнь из всех, с которыми она сталкивалась.

Я не привык говорить о чувствах. Я привык приказывать. Подписывать. Вставать раньше всех. И ложиться последним. Я привык, что моё лицо — камень. Мои решения — железо. А сердце... ну, оно просто есть. Где-то. Стучит. Функционирует.

И ладно.

Пока в моей жизни не появилась эта безумная, красивая, несносная женщина с голосом, который можно пить, как пряный чай, и характером, от которого хочется одновременно задушить и зацеловать до потери памяти.

Сегодня я оставил ей подарок. Нет, не кольцо с изумрудами, не ленты, не ожерелья. Простую вещь. Ножницы с тонким узором на рукоятке. Она где-то обмолвилась, что старые тупые, и ей ими неудобно подрезать травы. Сказала между делом, с раздражением. Но я запомнил.

Оставил их на её аптекарском столе. Рядом с подсушенным шалфеем и аккуратно свёрнутыми записями. Никто не должен знать. Пусть подумает, что принес кто-то из девок. Или просто нашли. Мне не нужно признания. Мне нужно, чтобы у неё было удобно.

Я ушел, прежде чем она вошла.

А потом — ЭТОТ кот.

— Ну что, твоё высочество, — протянул Василиус, устраиваясь у меня на коленях, как будто я был его подушкой. — Вижу, снова решил быть благородным идиотом?

Я фыркнул. И, да, я знал, что этот рыжий болван разговаривает. Конечно, вначале я решил, что сошел с ума, но потом мы научились сосуществовать вместе.

— Лучше быть идиотом в броне, чем болваном с розами.

— Ага. Только идиот в броне тоже иногда хочет, чтобы его поцеловали, — зевнул Василиус. — И чтоб травы не воняли. Ты знал, что у неё воняют?

— У неё пахнет... — я замолчал. Потому что если я сейчас скажу, чем она пахнет для меня, мне придётся всё сказать,.

— Вот и молчи, — важно хмыкнул кот. — Я-то знаю.

Я смотрел в окно. Внизу — её кабинет, фонарь, окно открыто. Она там. Ходит в ночной рубашке, смеётся над чем-то с Агнессой, спорит, морщит нос. Я мог бы быть там. Мог бы подняться. Сказать. Дотронуться. Просто остаться.

Но нет. Я герцог. И я должен делать вид, что мне всё равно. Что я старше, умнее, хладнокровнее. Что я не лежу по ночам, вспоминая, как у неё дрожат губы, когда она злится. Как родинка на плече появляется из-под сорочки, когда она тянется за книгой.

Как она сказала: «Ты не имеешь права решать за меня».

И чёрт побери... она права.

— У тебя всё плохо, — лениво сообщил Василиус, умываясь. — Поздравляю. Ты попал.

— Я знаю

— Она тебя любит, — пробормотал кот, зевнул, свернулся клубком.

— Я знаю, — ответил я. Тихо. Только ему.

А утром я снова буду герцогом. Сдержанным. Холодным.

Пока не пойму, что без неё — не тёплым, а мертвым.

Я не часто болею. А если болею — молча. Стиснув зубы, перетерпев, как положено мужчине с мечом и титулом. Никто не умирает от температуры. Ну, почти никто. По крайней мере, не я.

До неё.

До этой женщины, которая влетела в мою лихорадку, как целый медкабинет с характером. Кажется тогда я и влюбился.

Она пришла ко мне, как буря. Шумная, взъерошенная, с тёплым полотенцем в одной руке и чашкой с чем-то дымящимся и откровенно подозрительным — в другой. Прежде чем я успел выдавить: «Я справлюсь», — она ткнула мне под нос кружку.