Нелюбимая жена-попаданка для герцога (СИ) - Луна Кармен

— Всем.

Миг — и замок ожил. Конюшни взорвались грохотом подков, хрипами лошадей топотом ног. Ремни, сбруя, сталь — всё скрипело, звенело, собиралось, будто само пространство готовилось к бою. Воины, сонные, растрёпанные, но верные, поднимались с лавок, хватали оружие. Один — ещё с хлебом в руке. Другой — без сапога. Но все — шли.

В казармах меня встретил запах пота, стали и злости. Я встал в дверях и сказал:

— Моей жене грозит костёр.

Пауза.

— Кто со мной — собирайтесь.

Ответом стал топот сапогов. Без единого слова. Даже не спросили "за что". Им хватало одного — она была наша. Спасала. Улыбалась. Кричала. Устраивала уборки и лечила от болячек, о которых никто не знал, как назвать. Значит, за неё стоило идти.

Я шёл по двору. В трактир. Там рыбаки и крестьяне. Поднялся старик с косой и, кряхтя, сказал:

— Она мне лекарство дала. Я с ней. А кости — ничего, добредут.

В поле, где пахали весеннюю землю, я закричал:

— Король хочет сжечь мою жену. Она спасала ваши семьи. Кто встанет со мной?

Крестьянин снял шапку.

— Она моего мальца от чумы вытащила. Я пойду. Хоть с вилами. Хоть с голыми руками.

— А корову мою! — выдала рыжая Марта. — Кто теперь травы-то собирать будет, а?! Я с ней! До последнего!

Через час у меня была не армия. Семья.

Два десятка закалённых всадников. Полсотни пеших. Пятеро фермеров с вилами, как копья. Три старушки с узелками — «для костей, милорд, чтобы не ломило».

И Агнесса.

С метлой.

Боже, храни Агнессу.

Я вышел во двор. Лошадь всхрапнула подо мной. Я поднялся в седло и осмотрел тех, кто собрался.

— Кто боится — остаётся

Пауза. Никто не шевельнулся

— Кто с мечом — вперёд.

И тут — Василиус.

С грацией, достойной генерала, он взмыл в воздух, прыгнул мне на плечо, устроился, как хозяин, и издевательски мяукнул.

Я покосился.

— Ты-то куда?

— мяу.

Перевод очевиден: «Ты что, тупой? Конечно, я с тобой».

Солнце клонилось к закату. Мы выехали.

Я не слышал ничего, кроме собственного сердца. Оно грохотало, как барабаны войны.

Я не знал, успею ли. Я не знал, как именно спасу её.

Но я знал точно одно:

Если хоть один из них посмел тронуть мою жену — он встретит весь гнев, что копился во мне годами.

Потому что я — Райнар. Герцог. Муж. И сейчас — просто человек, у которого забрали всё, что он не успел сказать, не успел удержать, не успел полюбить вслух.

И я еду за ней.

Мы несёмся через ворота, как буря, вырвавшаяся из бездны. Железо гремит, сталь лязгает лошадиный храп разрывает воздух. Мой жеребец выбивает искры копытами, будто не скачет, а летит — чёрной молнией в сером небе. Перед нами стража. Они пытаются построиться. Один вытаскивает меч, другой хватает арбалет, кто-то орёт «Закрыть проездь, но... поздно».

Поздно, ублюдки. Вы забыли, что я не просто герцог. Я муж. Я ярость, сдерживаемая на поводке. Я огонь, которому сказали: ты опоздал. А я не опаздываю. Я опалю. Сожту. Разнесу всё к чертям.

Мы врываемся в город, как гром, как гнев, как грех, которому не нужны отпущения.

Люди разбегаются. Кто-то падает в грязь, кто-то успевает заметить герб и бледнеет, кто-то крестится — но я их не вижу. Я вижу только улицу, что ведёт к площади.

Улица сужается, каменные стены замка подхватывают звуки и отдают их обратно —бум-бум-бум — это не только копыта, это моё сердце, это её имя, стучащее внутри.

— Вай-не-рис, Вай-не-рис, Вай-не-рис — оно зовёт, оно рвётся, оно разрывает грудную клетку изнутри. Я уже не человек. Я — ярость в седле.

Мы вылетаем из переулка и…

Я вижу её.

Стоит.

У столба.

Связанные руки.

Распущенные волосы.

Белое платье, запятнанное.

Плащ соскользнул

Кожа бледная.

Голова поднята.

Подбородок — твёрдый.

Лицо — моё небо и моя погибель.

Моя. Моя. Моя.

И в этот миг — всё исчезает.

Толпа? Нет.

Огни? Нет.

Священники, солдаты, крики, дым — ничего.

Только она.

И стальной трос, натянутый между нами, на котором дрожит — жизнь.

В груди — хруст, сжатие, взрыв. Будто там внутри арбалет, который выпустили без предупреждения. Чёрт, Вайнерис.

И тут как по сигналу, Василиус — рыжий ком, ехавший в седельной сумке — одним изящным прыжком оказывается у меня на плече.

Балансирует идеально.

Как будто родился в седле.

— Поторопись, герой, — мяукает с холодной издёвкой. — А то шашлык будет не из курицы.

Я едва не срываюсь на рык. Но кот упрямо смотрит вперёд.

— Ты что, собираешься молчать потом у её могилы? Сказать, что она тебе просто... нравилась?

Я сжимаю поводья так, что кожа рвётся.

— Не сегодня.

Наклоняюсь вперёд.

Кровь пульсирует в висках.

Лезвие в ножнах дрожит — как собака перед прыжком.

— Держитесь, миледи, — шепчу сквозь зубы. — Я уже здесь.

И я встаю в стременах.

Начинается бой.

Лошадиный храп сливается с шумом крови в ушах, будто сам воздух пытается кричать громче моих мыслей. Мы мчимся по тракту, по раскисшей, словно размазанной по весеннему небу дороге, и копыта звучат, как боевые барабаны —ритм, задающий миру наш побег. Позади — площадь, огонь, грязные рты с выкриками «ведьма, запах дыма и страха. А впереди... черт его знает, что впереди. Лес, туман, судьба. И она. Единственное, что сейчас имеет вес.

Она сидит передо мной, спиной к груди, прижавшись всем телом, будто мы и не два человека, а один: с двумя сердцами, с общей болью, общей яростью, общей жизнью. Сквозь ткань платья я чувствую, как она дрожит — не от страха. От сдерживаемых эмоций, от усталости, от осознания того, что её не сожгли. Что она жива. Что я успел.

Она не сказала ни слова. Не спросила, не упрекнула, не всплакнула даже. Просто склонила голову к моему плечу и уткнулась щекой в шею. Её дыхание коснулось моей кожи — и весь этот проклятый мир перестал существовать.

Я впервые осознал: она — моя. Не по приказу короля, не по букве закона, не по злобной политике. А по какому-то внутреннему клятвенно-звериному ощущению.

Она — моя женщина. Моя нежность. Моя гроза. Моя герцогиня.

Ирония в том, что я люблю до безумия собственную жену, когда весь мир уже собрался нас похоронить. Под торжественный гул псалмов, под треск факелов, под звон затянутых в шёлк и золото проклятий. И вот теперь — мы скачем, как беглые воры, как изгнанники. Впервые я ощущаю вкус настоящей свободы. Губами — её волосы. Пальцами — её дрожь. Грудью — её дыхание.

Я опускаю подбородок и касаюсь её виска — едва, как благословение. И не прошу ничего. Не ищу взаимности. Просто... живу. В этот миг…

Она замирает. Словно вся её суть притаилась в одной точке вселенной — между моим сердцем и её рёбрами. Я знаю: она думает Переваривает Считает.

Планирует. Эта женщина не умеет иначе. Даже под виселицей она бы чертила таблицу с графиком приёма больных. Даже в аду потребовала бы швабру и мыло.

Завтра за нас назначат награду. Завтра мы проснёмся в лесу — холодные, голодные, окружённые врагами. Завтра она снова будет спорить, требовать, раздавать приказы и, возможно, пить чай с котом. Но сегодня — её пальцы цепляются за мой камзол так, будто я — последняя её надежда. И я, чёрт побери, рад быть этой надеждой. Быть кем-то, ради кого она не сдаётся.

Я слышу, как за нами мчатся другие. Наши. Те, кто выбрал не титулы, а справедливость. Те, кто поверил не в герцога, а в женщину, которая не побоялась сунуть иглу в собственную руку ради других. И я думаю: а ведь именно за это я её и полюбил.

Не за её красоту — хотя, Бог мой, она прекрасна.

Не за родинку у плеча — хотя я бы дал полкоролевства, чтобы снова увидеть её во сне.

А за силу. За волю. За её упрямый, опасный, чудовищно красивый характер.

Если ради этого пришлось сжечь герцогство — пусть.

Если ради неё мне придётся стать преступником — слава закону, я уже в пути.