— Мам, я возьму только один чемодан, в котором нет твоих вещей.
Мирон выставил мой чемодан в коридор и обернулся к Генке:
— Вставай, пойдешь с нами.
Генка спал с лица:
— Куда?
— Пойдем разводиться.
— А я не опоздаю на поезд? — заюлил Генка.
Мирон встряхнул на запястье часы, глянул:
— Не опоздаешь, до отправления еще час сорок.
— Я не хочу!
— Как хочешь. Без развода ты никуда не едешь.
Генка злобно зыркнул на меня, потеснил маму, поднялся, продемонстрировал готовность.
Я клюнула маму в щеку, еще раз обняла папу. Мама заплакала. Я знала маму, знала ее дискретное мышление и заблуждения, жалела ее. И до седых волос буду нести следы ее воспитания. Мы не были близки, но я все же ее обняла и отступила к выходу из купе.
Мирон с отцом пожали друг другу руки, и договорились быть на связи. Мирон оставил отцу свою визитку и уже стоял с моим чемоданом в коридоре, чтобы не толкаться в тесноте купе, и подгонял взглядом Генку. Я вышла вслед за Генкой, и мы пошли на выход: Генка, я и за мной Мирон.
Генка спрыгнул с подножки вагона, даже не оглянувшись в мою сторону. Мирон придержал меня на выходе, спустился сам и потом снял меня с подножки.
Он провел нас в здание вокзала, и боковым коридором мы прошли к лестнице на второй этаж. На втором этаже обнаружилась контора нотариуса. У кабинета вдоль стен стояли взъерошенные люди. Что они оформляли перед отъездом, мне трудно было представить, да я об этом и не могла думать — были свои заботы. Я не совсем понимала, как мы с Генкой будем разводиться.
Оказалось, все довольно просто. Мирон зашел в кабинет. Через минуту позвал меня и Генку. Очередь ворохнулась, но возразить никто не посмел. В кабинете спиной к окну за большим основательным столом с крупной настольной лампой под стеклянным зеленым абажуром сидел важный чиновник — такого человека ни с кем не перепутаешь. За вторым столом — каким-то козлоногим, шатким — еще один взъерошенный человек, как те, что в коридоре, маясь и спеша, что-то вписывал в лист, отпечатанный на пишущей машинке, в специально оставленные пробелы. Таких листов перед ним была не стопка, но штук пять точно.
Мирон заботливо усадил меня в креслице, стоящее справа от стола чиновника у стенки под окном, сам присел перед столом на жесткий стул, оставив Генку стоять.
Чиновник изобразил внимание, потом перевел взгляд на пишущего человека и уже было открыл рот, но…
— Он нам не помешает, — покачал головой Мирон.
Потребовалось пять минут, чтобы Генка, неудобно скрючившись над столом, написал под диктовку чиновника заявление. Наконец, он поставил подпись, потом, повинуясь шепоту чиновника, начал снова писать на втором листе. Едва закончил, Мирон жестом отправил его к двери и припечатал в след:
— Жди в коридоре.
Поднял меня из кресла:
— Ева, твой черед.
Чиновник встал, уступая мне место в своем капитальном, тяжелом кожаном кресле, склонился над моим правым локтем и начал тихо объяснять:
— Вот заявление в ЗАГС с просьбой о разводе вашего почти бывшего мужа, вот его же заявление в суд с просьбой развести вас в его отсутствие в связи с обстоятельствами. Вам нужно написать такое же заявление в ЗАГС, а повестку в суд вам пришлют или дадут на месте. Пишите, не спешите.
Передо мной появился чистый лист, и я начала под диктовку писать.
Тут зашуршал бумагами и заскрипел стулом все еще что-то писавший человек. Я отвлеклась, потом продолжила и дважды написала одно и то же слово. Я виновато и беспомощно глянула на чиновника. И вспомнила, как ужасно неудобно, что все ждут меня, что нарушился естественный порядок очереди и дел.
— Ничего, ничего, — успокаивающе пробормотал чиновник и положил передо мной новый чистый лист.
Наконец, я управилась, освободила кресло. Мирон подхватил меня под локоть. И мы еще пять минут наблюдали, как нотариус — оказывается, всего лишь нотариус — заверял все три листа, делал три записи в свой гроссбух, везде поставил печати и расписался, сложил листы в папочку и, отдав ее Мирону, сказал:
— Отнесете в свой районный ЗАГС, товарищ подполковник.
Они пожали друг другу руки, и мы с Мироном покинули кабинет. И чуть не забыли Генку, устремившись на выход. Он сам напомнил о себе, догнав нас.
— Свободен. Возвращайся в поезд. Все дальнейшее вас не касается. Проблем не будет, — Мирон дал Генке отмашку рукой.
Я сняла с пальца обручальное кольцо и отдала Генке.
Он растеряно смотрел на кольцо на своей ладони. Поднял глаза на Мирона. В его глазах не было сожаления, только растерянность и злость.
— А это… — он кивнул на кольцо.
— Оно есть в декларации. Проблем не будет. Иди.
Генка отвернулся, не взглянув на меня, и поплелся к поезду.
Я недолго смотрела ему в след — не было ни жалости, ни сожаления. Так или иначе, он благодаря мне получил, что хотел. Мы вышли на перрон. Тут я заметила родителей, стоявших у окна вагона, послала им воздушный поцелуй, помахала рукой и попросила Мирона:
— Мы можем уйти? Пожалуйста, уведи меня отсюда.
Мирон что-то сказал таможеннику, кивнув на вагон. Тот кивнул ему в ответ.
Мирон повел меня снова к зданию вокзала.
Генка навсегда исчез из моей жизни.
Мы вернулись в Москву, и через двое суток одним днем я получила развод с Генкой и стала женой Мирона.
Глава 22
Возвращение в мой дом
— Я на тот момент уже пять лет служил в ГРУ и стоял на перроне после встречи с агентом, отъезжающим за границу. Прибыл в Брест по службе, а нашел свою женщину.
— А я потом, позже, уже после смерти Мирона, подумала, что можно было просто выбросить свое обручальное кольцо и надеть мамино. Но, если бы я так сделала, то никогда не узнала бы Мирона. Так мое недомыслие и внезапный всплеск авантюризма подарили мне счастье.
— Как ты жила без Мирона? — спросил Ант.
Видимо, он задался целью полностью вывернуть меня наизнанку.
— Но это уже не относится к моим отношениям с Мироном.
— Я просто хочу знать, как ты жила. Пожалуйста — не отступал Ант.
— Да ничего интересного. Не могу сказать, что, оставшись молодой вдовой с двумя маленькими детьми, жила как-то специально очень плохо.
Запнулась, подыскивая слова.
— Да, два года тосковала по Мирону смертельно, но ведь Китька и Тимка тоже живые люди, и к тому же детки любимые, грузить их детские души и мозг своим горем я не могла. Да, плющило меня знатно, только характер у меня такой — все про себя, ничего наружу — позитивно-флегматичный. Мне только повод для радости дай — за все скажу спасибо. Старалась не скукоживаться.
«Не рассказывать же, как меня плющило и колбасило».
— Так оно все и шло. Если мне не удавалось достаточно заработать, я не стеснялась попросить. Себе никогда ничего не просила, никогда денег в прежней жизни не брала в долг, но, когда осталась с детьми на руках, любую помощь принимала без писка, не говоря уж о гоноре.
«О! Да! Я бы и к родителям Мирона на поклон пошла, если бы оказалась совсем бесполезной!»
— И, хотя от помощи родителей Мирона отказывалась, охотно принимала помощь от Сережки, моего бывшего деверя, и от моей бывшей свекрови, мамы Генки, женщины незлобивой, не злопамятной, а, наоборот, уютной и щедрой на ласку. И очень помог деверь, брат Мирона. Мои родители понемногу помогали на нерегулярной основе, делали небольшие переводы из заграницы, только при этом — фигурально выражаясь — морщили недовольно нос, но и я у них пару раз попросила, а потом забила: хотят — пусть помогают, не хотят — их дело.
Там, конечно, рулила мама, не простившая мне своеволия, и ей важнее было купить торшер с абажуром «Тиффани», чем кинуть мне и ее же внукам подачку. К тому же они быстро приучились жить в кредит. Так что от них я помощи и не ждала.
