Хозяйка старой пасеки (СИ) - Шнейдер Наталья "Емелюшка"

— А где Варенька? — спросила генеральша. — Я ее хотела за письма усадить.

— Какие письма? — не поняла я.

Она всплеснула руками.

— Память у тебя девичья! Соседям, о смерти Граппы. Когда похороны, когда поминки.

Вот и еще одна забота. Конечно, Варенька вернется с пруда и, может быть, даже в охотку возьмется за письма, всё занятие. Но кто гарантирует, что не появится других дел? Стирка стоит с вечера, посуду я с утра тоже не помыла. Да взять хотя бы комнату управляющего: надо разобрать вещи после пожара, что цело — постирать и вычистить, бесповоротно испорченное — выбросить, оценить масштабы ремонта… Не исправника же пристраивать отдирать обгорелые доски и приколачивать свежие?

— Не думаю, что стоит оповещать соседей, учитывая все обстоятельства, — негромко сказал Стрельцов. — Слухи наверняка уже разошлись, однако гостей нет.

— Именно поэтому, — с нажимом произнесла генеральша, — и нужно оповестить. Причем хорошо бы, чтобы и сама Глаша написала, и мы с графиней руку приложили. Не будь Анастасия Павловна занята малышкой, я и ее бы попросила замолвить за Глашу словечко.

Стрельцов задумчиво покосился на замершую столбом Прасковью, будто прикидывая, о чем при ней можно говорить, а о чем не стоит.

— С вашего позволения, господа, — сказала я.

Пожалуй, мои дела нужно обсуждать без свидетелей. Если я правильно поняла намек исправника, как только вести о смерти тетки разлетелись по соседям, те должны были приехать ко мне с соболезнованиями, но не приехали. Что с этим делать — и нужно ли с этим что-то делать?

Наверное, нужно. Неприкасаемой вести дела труднее. А у меня и без того хватает проблем, незачем усугублять их.

Но сперва — отпустить крестьянку.

— Так что ты там говорила про дочку?

— Вы не беспокойтесь, барыня, моя Стеша честная. Нос совать, куда не просят, не станет и болтать не будет о том, что у вас в доме да как.

Как будто без нее болтать некому!

— Говоришь, другие в ее возрасте уже давно в людях работали? — переспросила я, все еще раздумывая.

— Да, годков с восьми. Я и Стешу хотела рядчику отдать, два года назад, да отказался, дескать, рябая, никто не возьмет.

— Что?

Надеюсь, я поняла неправильно.

— Девчонок-то в модные лавки пристраивают да в магазины. Там барыням надобно, чтобы приятно посмотреть было, чтобы уродство в глаза не лезло, — заторопилась Прасковья. — Рябых не надобно. А вам ведь, барыня, все равно, кто полы моет? Она и в платок замотаться может, чтобы взор ваш не оскорблять.

— Рядчики собирают детей из бедных семей и везут в столицу, — негромко пояснил Стрельцов. — Там всегда работники нужны. В лавках, на фабриках. С крестьян ничего не берут, берут с нанимателей по пять-десять отрубов. Конечно, всем хочется надеяться, что их ребенок будет пристроен как следует.

Он опять покосился на Прасковью, и я поняла, о чем он недоговаривает.

— Присылай свою дочку, — решилась я. — И, может, кто еще найдется из девушек. Работы много.

Прасковья, поклонившись, собралась уходить.

— Погоди, — окликнула ее Марья Алексеевна. — Ты сама откуда будешь, из Чернушек или Воробьева?

— Из Чернушек, барыня.

— Тогда заверни в Воробьево да пришли оттуда пяток парнишек пошустрее. На почтовую станцию с письмами сбегать да по соседским усадьбам.

Из складок платья генеральши появилась медная монетка, перекочевала в руку женщины.

— Как прикажете, барыня.

Я смотрела ей вслед и никак не могла прогнать из головы закрутившуюся там мысль.

— Всем хочется надеяться, что их ребенок будет пристроен как следует, — повторила я. — Но на самом деле все решает рядчик, верно?

— И наниматель, — кивнул Стрельцов.

— Оспины не мешают работать на фабрике. Получается, тот рядчик собирал девчонок… — Если я скажу «бордель», меня снова обвинят в развращенности?

— Не стоит об этом, — покачал головой исправник.

Марья Алексеевна вздохнула.

— Да чего уж там. Барышне, конечно, знать такие вещи незачем, да только сделанного назад не воротишь.

— Закон…

— Не смеши меня, граф. Воров каторга не останавливает, а распутников шесть дней исправительного дома остановят?

— В Больших Комарах ничего подобного нет, — твердо сказал Стрельцов.

Генеральша грустно покачала головой.

— В Больших Комарах нет, а может, просто тебе донести некому.

— Есть кому, — так же твердо сказал он. — И я сложа руки не сижу.

— Коли так, честь тебе и хвала. Однако в столице — есть, как бы государыня императрица наша Мария Васильевна ни стремилась искоренить непотребство. Да не только в столице. И ты, Глаша, все правильно поняла. Когда защитить некому, чего только не случается. Да что далеко ходить, на себя посмотри. — Она махнула рукой. — И выбрось это из головы!

20.2

— Что? — не поняла я.

— По твоему лицу вижу, хочешь всех сирых и убогих под крыло взять. Доброе сердце — это хорошо, да только в одной усадьбе всех бедных детишек со всего мира, и даже с нашего уезда, не пристроишь. Тут всем миром браться надо, а на деле десяток-другой дворян в уезде стараются своим подопечным жизнь облегчить, остальным господам хоть трава не расти.

— Но хоть что-то можно сделать! — возразила я.

— Коли надорвешься, ничего не сделаешь. Что работницу взяла — хорошо, и что других позвала — ладно, все самой спину не гнуть. Да только помни, что змейки в твоем кошеле не бесконечные.

Я кивнула. Осознавать это было горько — как в моем мире помнить, что я не могу забрать с улицы всех бездомных щенков.

— Да ты на себя посмотри, прежде чем о других думать, — вернула меня генеральша на грешную землю. — Граф прав: хоть кто-то уже должен был наведаться, даже письма не дождавшись. С соболезнованиями да со свежими сплетнями. Именно поэтому написать соседям нужно. Помнишь, что я про приличия говорила?

— Если я этого не сделаю, то подтвержу плохое мнение о себе, — согласилась я. — Но и бесполезной работой мне заниматься не хочется.

— Она не бесполезная. Ты покажешь, что, несмотря на все несчастья и прошлые ошибки, ведешь себя как полагается благородной девице твоего круга. Сделаешь все как положено — и те, кто колеблется, решат, что ты достойна уважения и поддержки.

— Я был не прав, Марья Алексеевна говорит верно, — сказал Стрельцов. — В вашем положении каждый доброжелатель на счету.

— Помяни мое слово, кто-то из этих соседей еще может встать между тобой и бедой, когда потребуется.

Я вспомнила милую княгиню Северскую и ее предложение помощи. На душе потеплело.

— Дай бог, чтобы это не понадобилось.

— Дай-то бог, — согласилась генеральша. — Однако на него надейся, да и сама не плошай. Что ж, если на стирку и посуду работница найдется, пойдем мы с тобой, Глаша, письма писать.

— Я собирался передать бумаги.

— Подождут бумаги. Оба прохиндея сбежали, так что обкрадывать Глашу пока некому. Похороны же ждать не будут. Так что давай, граф, садись с нами письма писать, раз кузина твоя нам ужин добывает.

Стрельцов фыркнул, видимо, не особо надеясь на добычливость кузины, однако спорить не стал.

Мы устроились в гостиной. Стрельцов, явно поднаторевший в эпистолах, начал бодро строчить. Я попыталась подглядеть в его листах, но то ли Глаша не умела читать вверх ногами, то ли я еще недостаточно освоилась с местной письменностью. Марья Алексеевна встала у меня за плечом.

— Пиши. 'Милостивая государыня! Горестно мне лишиться моей благодетельницы, двоюродной тетушки Агриппины Тимофеевны, но я лишилась ее. Я печалюсь, может, даже более чем должно, о такой потере. Она прожила близ восьмидесяти лет. Дух ее не был в упадке, и жизнь еще не стала ей в тягость, и я надеялась на долгие годы жизни ее. Однако господь рассудил иначе, и с Его попущения земной путь моей дорогой тетушки окончен для счастья в ином мире.

Отпевание состоится завтра, в два часа пополудни, в церкви деревни Воробьево. По завершении похорон покорнейше прошу почтить память усопшей присутствием на поминальной трапезе в Липках.