Изменяя прошлое (СИ) - Журавлев Игорь

— Предлагаю сразу перейти на «ты», так удобнее.

— Согласна! — кивнула она модной начесанной челкой. — Я и сама хотела вам это предложить. Ой, то есть, тебе.

— Отлично, — Нечай продолжал широко улыбаться, помня о том, что практически единственное его оружие для (против?) женщин — это его задорная широкая белозубая улыбка. Зубы у него были зачетные, все свои, без единой дырочки и пломбы, которые он чистил дважды в день в обязательном порядке. Больше ничем он в своей внешности из толпы не выделялся. Не было у него привлекательной для слабого пола суровой мужской красоты, как у того же Пастора, да и ростом он был чуть не на голову ниже его. Фигура крепкая, кряжистая, основательность которой не скрывали ни модные варенки, ни дорогущая куртка из тончайшей кожи, ни золотые часы на руке. Короткие рыжеватые, чуть вьющиеся волосы, дополняли образ простоватого сельского парня, которого кто-то для смеха переодел в модный городской прикид. Но улыбка перевешивала всё, это он понимал и постоянно этим пользовался, зная по опыту, что при общении с девушками, главное — больше и шире улыбаться. От этой улыбки таяли женские сердца, ну, по крайней мере, некоторые.

— Где предпочитаешь говорить? — спросила Наташа.

А он, продолжая улыбаться и не сводя с нее глаз, ответил как можно более просто и прямо:

— Беседовать будем в номере гостиницы, который я специально снял для интервью. Но сначала посидим в кафе, выпьем чего-то легкого и расслабляющего. Я вижу, ты волнуешься, но меня бояться не надо, обещаю, я не сделаю тебе ничего плохого, как не будет и ничего из того, чего ты сама не захочешь. Но таково мое условие, иначе, все отменяется. Итак, каково твое положительное решение? Или все же расходимся?

Наташа боялась, но почему-то не слишком, этот простой с виду парень с такой доброй и открытой улыбкой располагал к себе. Не красавчик, конечно, но и не урод, нормальный мужик, видно, что не бедствует. Она колебалась, точно уже зная, что будет в гостинице. Об этом нетрудно догадаться: парень и девушка вдвоем ночью в номере…, хотя причем здесь ночь? И сейчас она решала, что для нее важнее: некая внушенная воспитанием гордость вкупе с потерянным интервью, или ни к чему не обязывающий секс, но при этом возможность при таком раскладе вытянуть из парня как можно больше подробностей, которые он в другой обстановке, может, и не раскроет? Победила жажда журналистской славы, к тому же ей нравились напористые мужчины, и она с вызовом ответила:

— Договорились! Веди меня, мой загадочный кавалер.

И взяла его под руку. А уже в номере крутого отеля на Невском она не стала выделываться, после шампанского он ей показался совсем привлекательным, особенно то, как он небрежно расплачивался, отсчитывая купюры из толстенной пачки. Поэтому, когда Саша сказал, что будет давать интервью только после того, как убедится, что нигде на ее теле нет «жучков», Наташа со смехом скинула с себя одежду и даже повертелась перед ним, показывая, что полностью чиста.

А уже совсем под утро они лежали в кровати формата «king size» и, передавая друг другу бутылку сухого вина, глотая прямо из горлышка, немного утомленно, зато очень откровенно болтали. Наташа не жалела о случившемся, Саша был очень нежен с ней, но главное, что она добилась именно того результата, на который и рассчитывала: угонщик крутых тачек был с ней предельно откровенен и рассказал многое из того, что в случае простого интервью она бы никогда от него не услышала. Она и сама, расслабившись от вина и мужской ласки, разоткровенничалась, пересказав ему всю свою жизнь, но ей-то, в отличие от него, скрывать было почти нечего. Ну, не считать же серьезными все ее секреты после его рассказа о своей жизни!

А Нечай был просто счастлив, прижимая к себе теплое молодое тело, словно бы случайно уронив руку на нежную девичью грудь и легонько поглаживая ее время от времени. Одеяло валялось на полу, но они не стеснялись своей наготы, раскинувшись на мокрых от пота простынях. Душа его пела: у него сегодня все получилось, и даже не один раз, впервые с тех пор, когда он облажался тогда, с той шлюшкой, чересчур переволновавшись! Он доказал самому себе, что он может, что он мужчина не только при просмотре порнухи, и его грудь распирало от гордости за себя. Много ли надо человеку для счастья? Он сделал то, о чем думал много лет, и что не давало ему покоя, о чем он стеснялся рассказывать и чего откровенно стыдился. Теперь можно и назад, теперь у него другое прошлое.

Наташа же вообще сейчас была совсем не здесь. В ее мечтах ей торжественно вручали Пулитцеровскую премию в номинации «За выдающееся расследование», гремели овации, слепили вспышки фотоаппаратов, вокруг звучала ангельская, ой, простите, английская речь, и она со слезами на глазах говорила в микрофон: «First of all, I want to thank my mom and my dad…». Ну, или как-то так, английский она еще подтянет. А ее родители, взявшись за руки, сидели в первом ряду и плакали, и улыбались, не сводя глаз с обожаемой дочки. А потом к ней подходил главный редактор The New York Times, торжественно предлагал ей должность ведущего журналиста и почему-то вручал толстую пачку вечнозеленых долларов. О бандите, пока еще лежавшем рядом, она уже и не вспоминала, он — всего лишь одна крохотная ступенька к вершинам ее личной славы. И сколько бы таких ступенек ни было, она будет по ним шагать до тех пор, пока не достигнет желаемой цели. Прямо скажем, очень амбициозная девица, но только такие и добиваются своего — се ля ви.

***

Николай Александрович, вернувшись со свиданки с Пастором, забрался под душ, в попытке смыть с себя этот ужасный запах казенного учреждения, а одежду забросил в стиралку. Ему казалось, что все пропахло несвободой, и этот запах напоминал ему о том, о чем вспоминать не хотелось. Вроде бы и не было ничего такого в его прошлом: его не судили, он не шел этапом, не сидел в камерах с плесенью на стенах, где паука называют «хозяином» и его нельзя убивать. Ведь паук тоже такой же сиделец, как они сами, к тому же гораздо полезнее многих: он делает доброе дело — ловит мух и комаров. Не было в его прошлом огромных тараканов в ладонь величиной, что не спеша ползают по стенам на «вокзальчике» — временной хате с узкими лавками вдоль стен, где собирают тех, кто сегодня идет на этап, или, наоборот, тех, кто только заехал на тюрьму перед тем, как раскидать по хатам. Не было шмонов и не было ШИЗО, не было людей с наколками на теле, так отличающимися от тех, что делают в многочисленных салонах тату на воле. Не было Пастора с Нечаем, не было ежедневного крепкого «купеческого» чая, дающего заряд бодрости, не было великого множества того, что ему снилось каждую ночь в мельчайших подробностях. Не было ни для кого из его окружения, для них он всегда был здесь, в столице, работал в НИИ, даже сестра совершенно ничего не помнила. А как можно помнить то, чего просто не было в ее жизни?

Но при этом сам он знал, что все это с ним было, он отлично все помнил, каким образом — непонятно. Однако Пастор и Нечай были такой же частью его жизни, как и многолетняя работа в институте. Все это было и не было одновременно. И постепенно Николай привык к такому раздвоению своей памяти, к тому, что в одно и то же время он и ехал с работы в свой загородный дом, и выходил из карантина в барак, что должен был стать его домом на ближайшие девять с хвостиком лет. Он одинаково хорошо помнит то и это и знает, что он не шизофреник, у него нет раздвоения личности. Собственно, именно для того, чтобы окончательно убедиться в этом, он и поехал на свидание с Пастором. А когда увидел такую знакомую рожу и вновь почувствовал его пронзительный взгляд, проникающий, казалось, в самую душу, наконец, вздохнул облегченно: слава Богу, невероятное оказалось просто наукой, следствием его величайшего изобретения. А сам он не шизофреник, а просто гений из тех, что рождаются примерно раз в столетие. Скромностью Николай Александрович никогда не страдал, да и с чего бы, собственно? Ведь его гениальное изобретение работает, да еще как работает! Он окончательно убедился в том, что все его коллеги-ученые, мнящие о себе слишком много, а к нему относящиеся, в лучшем случае как к фантазеру, на самом деле дураки, неучи и бездари. Если раньше он еще как-то стеснялся говорить об этом вслух, то теперь он их всех просто презирал, и, глядя им прямо в глаза, не мигая, как учили, разговаривал с ними, примерно так, как Пастор говорил с петухами, и дебилов прямо называл дебилами. А те, пряча свои глазенки от его взгляда, который их почему-то пугал, плели свои обычные интриги за его плечами. Да и хер с ними!