Былые - Кэтлинг Брайан

На следующий день он продолжил путь на юг, в блаженном неведении, что Былые лизнули внутри него стык с иным, жившим в теле. Слова Уголька звучали в глухих, плотно упакованных частичках его плоти, принадлежащих ему не до конца. В теле истязателя заворочался Уильямс, первый Лучник, бывший враг, но разуму Сидруса никогда не найти его в этом укрытии. Сидрус был зафиксирован на будущем и на своем пути через эти благословенные места. Этим утром болела его левая рука. С самого пробуждения, когда он обнаружил переломанные ногти и налипшую почву. Он оттер ее прохладными освежающими травами, что росли поблизости, но боль продолжалась и смущала. Он грешил на дурные сны и нервный зуд неудачного места. Он не заглянул на прощание в пещеру, которой столь восхищался. Не видел написанный во весь пол текст. Но услышал в отдалении поезд, убрал мачете в ножны и набрал скорость.

Тропа привела к дереву, откуда Сидрус наблюдал за прибытием поезда. Теперь ему попались они. Он следил, как партия Измаила исчезает на противоположной стороне поляны, а затем подобрался присмотреться к тем, кто остался позади.

Спустя часы, пока машинисты пилили дрова для локомотива, он услышал крик Флейшера; когда добрался до вагона, предводитель экспедиции молча колотил по деревянным планкам окна в купе.

— Урс умер, — сказал он одному из оставшихся с ним полицейских. — Урс умер, и мы никуда не едем.

Когда из деревьев начала выскальзывать тьма, полицейский коснулся темы обороны. Флейшер был слишком погружен в скорбь и разочарование, чтобы понимать, о чем ему толкуют.

— Нам лучше занять один из вагонов или хижину до наступления ночи. Чтобы обезопаситься и закрыться. Еще надо определиться с периметром и назначить смену караула.

— Кто, по-твоему, на нас нападет? Лимбоя? Мы можем просто расстрелять их на месте и избавиться от хлопот и трат.

Солдат отказался слушать оскорбления Флейшера и ответил:

— Там есть нечто похуже лимбоя. Звери и твари, что едят людей.

Флейшер, конечно, слышал эти истории. Как и любой эссенвальдец, он на них вырос. Теперь же впервые он, трое других людей и труп единственного человека, о ком он когда-либо заботился, застряли в центре этих сказок по меньшей мере на следующие три дня.

— Берем хижину, — объявил он. — Ее проще оборонять.

Все поторопились сделать двухкомнатную хижину обитаемой и надежной.

— Можем разжечь огонь. Здесь есть небольшая печь. Дымоход чистый, я вижу через него солнце.

Мерин услышал эти слова хозяина и покачал головой.

— Это привлечет лесное, сообщит, что мы здесь.

— Что еще за лесное, звери боятся огня, а ночью будет холодно.

— Не все здесь звери, кому-то огонь нравится, — сказал Мерин.

— Просто делай как сказано, — потребовал Флейшер.

Закончив в хижине, Мерин направился обратно в поезд, чтобы разровнять шлак в зольнике и навалить в огневую коробку сыроватые дрова. Ранее он уже наполнил брюхо локомотива водой из цистерны, собиравшей дождь над хижиной. Он бы не позволил паровозу остыть. Хотелось, чтобы мощности хватило спешно вывезти их со станции, если понадобится. Тут он услышал новый крик Флейшера и вернулся узнать, в чем теперь дело. Антон вопил на полицейских, решительно флегматичных. Требовал, чтобы ему помогли перенести тело Урса из поезда в хижину. Они наотрез отказывались.

Вступил Мерин.

— Можно сегодня запереть его в купе и похоронить наутро.

— Я не стану хоронить Урса Толгарта в этом богом забытом месте. Я заберу его с собой, когда прибудут остальные.

— Но его нельзя заносить в дом.

Флейшер проигрывал и знал, что не посмеет терять лицо в спорах с черным рабочим на глазах у двух полицейских, в чьей преданности и огневой мощи так остро нуждался. Так что он забил купе досками и договорился сколотить наутро гроб.

Первая ночь в хижине прошла сравнительно тихо — только сделали один выстрел в потолок, чтобы отпугнуть то, что скреблось и стучало по крыше в три утра. После этого до самого буйства утреннего хора ничего не шевелилось и не говорило. Они вышли из хижины под сияющий дождь при светящем солнце. Казалось, все в порядке, пока не обнаружилось, что тела Урса больше нет.

Глава двадцать четвертая

Похищение Ровены сильно растревожило дом Муттеров. Прошло три дня с тех пор, как ее забрали, а никаких следов так и не нашли. Не было и никаких объяснений поведению хозяйки, из-за которого недоумевающую семью накрыл покров стыда. Фрау Муттер ругалась и цокала языком из-за происходящего, путаясь в чувствах, трепыхавшихся между ужасом из-за кражи младенца и резкими, нехорошими словами, высказанными ее дочери госпожой Гертрудой, в чьей морали и надежности фрау до сих пор сомневалась. Зигмунд говорил, эта глупая женщина отказывалась видеть бедняжку Мету в упор. Твердила, что она пропала, и смотрела мимо, будто ее и нет. «Смотрит сквозь», — сказал он.

Фрау Муттер надеялась, это всего лишь гнев или безумие, потому что знала, что для подобной избирательной слепоты бывают поводы и похуже. И что невинность могут невидимо высасывать зловещие силы. В детстве ее затащили в чумазую деревеньку на дальней стороне Ворра. Отец нуждался в работе и схватился за первую же предложенную халтуру. Там она повидала кое-что за гранью понимания добрых христиан. Повидала то, что трогало ее ночью и лизало днем. Невидимые люди жили свободно, голодно и грязно.

Она видела, как хворают, умирают или сходят с ума из-за заклинаний джуджу и презрения гри-гри.

Если этаким заражена или проклята ее бедная дочь или госпожа Гертруда, тогда их уже ничем не отмолить. Младенца могли забрать для жертвоприношения или чего похуже. Создания Ворра могут выйти на волю и проследовать по запаху стыда до их порога. Она гремела на кухне, всхлипывала в фартук и кляла мужа за то, что он такой дурак и подверг маленькую Мету катастрофе.

Наверху Тадеуш в своей тесной спальне вычеркнул очередной день из мыслей и тонкого бумажного календаря, висевшего на стене. Пять лун отведенного отцу времени шли на убыль. Если прозаичное пророчество синего существа в саду правдиво, то все может произойти в следующий месяц. Невозможно угадать, какая часть луны считалась, не говоря уже о последствиях ее прихода. Он страшился худшего. Тадеуша приводило в ужас, что в столь короткий срок он может стать главой семьи. Ежился и под бременем знания. Никому нельзя рассказать. Назойливую рифму отцовского приговора вклинили в голову именно ему. Все вычеркивания, все вырванные страницы, все обведенные даты не могли приглушить или убрать слов с бумажной полоски, звеневших в ушах.

Мета сидела на кухне, покинутая и недоумевающая. Что произошло? Как же растерялась ее забота в том доме надвигающихся ужасов? У давления, что расцвело из-под лестницы, не было лица. Оно всосало ее сознание и оставило в обмороке и ознобе в ту страшную ночь. Когда она пришла в себя, Ровена уже пропала, все было спокойно. После прибытия Гертруды и после того, как отец велел уйти, она еще помедлила по дороге к дверям. Остановилась посмотреться в зеркало в коридоре, хотела убедиться, что не стала невидимкой. С тех пор там, где нельзя было увидеть, в ней разрасталось чувство вины; из утраты и ответственности за Ровену составлялась другая Мета. Доппельгангер, вечно стоящий напротив, подтверждавший все переживания и ухмыляющийся в ее мимолетные моменты самообладания.

После того как Муттер отрапортовал Гертруде, что сызнова обыскал дом и подвал и ничего не нашел, долгое время она просидела, глядя в никуда. Услышала, как Муттер запирает ворота по дороге домой. Обратила слух в каждый закоулок дома, выжидая, когда звук посмеет предать движение. В конце концов встала и спустилась, как сомнамбула. Слезы в глазах пересохли в болезненный песок. Она подошла к вешалке в прихожей, где висели плащи и пальто — нетронутые, ожидающие скорого сезона дождей. Промеж них, словно ноги множества скелетов, собралась коллекция ценных или забытых палочек, тросточек, тростей-сидений, зонтиков и прочей подмоги и аксессуаров для ходьбы. Она перебрала их, свирепо расталкивая плащи. Один слетел к ногам, словно опавший лист гуннеры. Она не обратила внимания и продолжала искать цепкими ладонями, пока не коснулась холодной стали. Извлекла метровый лом. Схватила ключи с их одинокого крючка у двери в подвал, открыла и спустилась.