Былые - Кэтлинг Брайан

Она стояла в родильной палате, где все было прибрано, словно ничего из воспоминаний здесь на самом деле не происходило. Нашла ящик, села и стала ждать. В конце концов появилась Лулува и встала поодаль, у дальней двери. Сет и Аклия ждали за дверью.

— Что вы с ней сделали? — спросила Гертруда, сдерживая гнев.

— Ты хочешь сломать нас этим? — сказала Лулува с осциллирующим трепетом, какому Гертруда уже приучилась доверять. Тонкая и идеальная коричневая рука показала на лом.

— Это вы ее забрали? — сказала Гертруда.

— Она в целости и сохранности.

Гертруда поднялась, великое возбуждение вливалось в ее кровь и быстро бежало, хлестало в унисон с адреналином.

— Где она? — голос ее был надломлен и звучал так же, как их. — Где она? — лютые слова, вонзенные в преддверии нападения.

Внезапно они двинулись со скоростью, которой она раньше не видела. Оказались вокруг, равноудаленные, по-богомольи взведенные, готовые хватать с внезапной силой.

— Я же сказала. Она в целости и сохранности.

— Это вы ее забрали?

Гертруда боролась сама с собой и искала в себе расщелину, из которой можно напасть. Она знала, что в этот раз не победит. Каждое движение или уклонение, на какие она способна, парирует сила за пределами ее ярости. Теперь словно даже ее чувство справедливости оказалось под угрозой. На ее стороне остались лишь материнская скорость и боль, и она знала, что на такой арене это тупое и неточное оружие. Так что, пока она прогоняла свои шестеренки тактики, вырвалась эмоция, беспримесная и уязвимая.

— Но вы же помогали мне в родах, всегда были на моей стороне.

— Мы всегда были на стороне ребенка, на стороне правды, — заговорил Сет.

За ее словами навернулись слезы.

— Но она моя.

— Она наша.

— Я ее мать.

— А те, кто нас сделал, — ее отец, — сказала Лулува.

— Как и Измаила, которого ты украла, — сказала Аклия.

Вес смысла и вес лома стали едины. Гертруда уронила руки со вздохом поражения.

— О чем вы? Ровена зачата во время карнавала Измаилом или кем-то из гуляк, которых я там встретила.

— Нет, — ответил Сет.

Гертруда крутилась в вязком дурманящем круге, чтобы видеть их лица, когда они заговаривали.

— Но… но…

— Ровена была вызвана в твоей собственной постели нами, пока ты спала.

Нервозность переходила в тошноту.

— Нет, этого не может быть, — они надвинулись, и она бросила железо и схватилась за живот. — Не может бы…

— Мы осеменили тебя в неделю перед карнавалом и запечатали утробу, чтобы огородить малышку от других вторжений.

Гертруда сомлела в виде кривобокой «S», словно ей подрезали нитки. Поймали ее раньше, чем она коснулась земли, и нежно подхватили.

Казалось, что по лестнице взбирается гигантский осторожный паук, где ее тело было серединой, а их ноги растягивались, слаженно двигались, несли ее к постели на втором этаже. К постели, которую все они так хорошо знали.

Гертруда лежала и таращилась в потолок. Больше она не будет спать в этой кровати. Уже перелегла на пол. Больше она не будет спать. На спине она лежала, потому что ковер промок от того, как она лежала на боку. Через одежду сочились распухшие груди. Молоко пропитывало голодный пыльный узор абстрактного плетеного сада. Хотелось расколотить Родичей вдребезги, расплескать и разлить их жидкие разумы и спасти Ровену от их козней. Но этому не бывать. Гертруда останется вовек потерянной. Ей нужно понять больше. По-настоящему понимала она только то, что сама во всем виновата: из-за того, что так давно соблазнила циклопа, из-за того, что забеременела, оставила ребенка без защиты. Мучения были невыносимы. Хотелось плакать или кричать, но ползучая полая боль закупорила и сошкурила все выражения себя. Впредь эта роскошь позабыта. Раньше самоубийство всегда казалось выдумкой. Мыслью, что в ее голове была лишь цитатой. Чем-то для низших классов, слабых разумом или волей. Для бедняков и трусов. Теперь же оно расселось на сердце теплой жабой. Тешилось им как своим естественным ареалом.

Когда Аклия принесла поесть, Гертруда закусила губу и сжала кулаки.

— Она далеко отсюда?

— Нет, в близости и сохранности. Если все пойдет хорошо, ты ее еще увидишь.

— Когда?

— Позже.

Аклия двинулась к двери.

— Кто из вас это сделал? — спросила Гертруда.

— Что сделал?

— Трахнул меня во сне.

Слово странно прозвучало на ее устах. Она еще никогда его не произносила. Подслушивала много раз, но никогда не воображала, что скажет сама, да еще с такой ненавистью. Аклия его не поняла.

— От кого из вас, тварей, я понесла?

— А, я понимаю. Ото всех. — Она посмотрела на Гертруду, склонила голову и дотронулась до спиленного края на губе.

— То есть ты хочешь сказать, вы трахали по очереди.

Через сырое пятно на ковре в ее кости проник последний холод. Жаба стала тяжелее и беспокойней.

— Потому что мы любим тебя, — сказала Аклия.

Жаба дрогнула.

— Ч-ч-что?

— Потому что нас просили собрать наши жидкости и переработать их для тебя.

— Но вы меня изнасиловали.

Бакелитка задумалась над словом.

— Нет, мы тебя не неволили. Мы ласкали и поощряли тебя, как в детстве.

Жаба ужалась до лягушки.

— Как в детстве? Что это значит? — Гертруда села с затекшей спиной.

— Мы знали тебя всю твою жизнь. Ты не должна помнить.

Гертруда Тульп поднялась и сказала:

— Я не понимаю.

— Дражайшая, почему, по-твоему, тебя так привлек этот дом? Что о нем говорили твои родители? Почему они проявили такое понимание, когда ты переехала сюда жить «одна»?

От сердца отвалился осколок вины.

— Отец, — сказала она.

— Да, и твой дед. Тульпы, как и другие в гильдии, были нашими друзьями на протяжении десятилетий. Этот город основан на нашем сосуществовании.

Вытек весь триумф молодой жизни Гертруды. Преуменьшилось ее владение Кюлер-Бруннен. Когда гнев проходит все степени, когда он сменяет направление, то часто удваивается в силе и воле. Она невольно улыбнулась Аклии, когда ярость метнулась в сторону отца.

— Как я вас забыла? Как я могла забыть так много?

Аклия подошла, заглянула ей в глаза и протянула ладонь. Гертруда взяла ее и успокоилась прохладной твердостью. На лестничную площадку они вышли рука об руку. Там было тихо и бессмысленно. Вместе они сели на ступеньку.

— Под нами — древний колодец. Он напрямую стыкуется с Ворром. Вода — глубоко под землей, где ее не коснется ни один человек. У нее есть свойства отсутствия, — сказала Аклия с нажимом, похожим на гордость.

— Вы поили меня этой водой?

— Поили? Нет. Ее нельзя пить. Этой ошибке мы научились на других.

— Каких других?

— Неправильных.

— Каких неправильных?

— Verloren. Тех, кого вы зовете лимбоя.

Глава двадцать пятая

Шуман сидел на длинной деревянной скамье. В этот раз ошибок не будет — профессор потребовал, чтобы от необъявленного прибытия в приемную его забрал Бэррэтт и только Бэррэтт. Всклокоченный доктор пожал ручку Гектора, переусердствовав с напором.

— Мы можем начать в комнате пациента 126, пожалуйста?

— Да-да, конечно, профессор, сюда, прошу, — заикался Бэррэтт.

Длинный проход верхнего коридора нырял в ту же невозможную перспективу, что и прежде. Они спешили вперед, иногда Гектор мешкал из-за одышки и чуть не терял суетливого врача. К ним обращались пациенты, говорили вопросы и задавали ответы. Помахал Кошатник, и Гектор встал.

— Как ваши дела, мистер… э-э…

— Уэйн, — вмешался Бэррэтт.

— Да, мистер Уэйн, как ваша новая картина?

Кошатник наклонился, пока они чуть не соприкоснулись носами. Он был одного роста с Гектором и таким же красавцем — вернее, был им раньше. Он отличался угловатым, остро вырезанным лицом с раскосыми, добрыми глазами, полными меланхолии. Гектор гадал, не еврей ли он. Изгиб лица шел вертикально, округляя лоб и подбородок от отвесного носа. Аккуратно подстриженные усики выступали за контуры тонкой челюсти. Гектор спросил себя, не считал ли Уэйн их кошачьими вибриссами.