Хозяйка расцветающего поместья (СИ) - Шнейдер Наталья "Емелюшка"

— Так вот что его понесло к ломбардщику, и вот почему он сбежал, едва меня увидев!

— А что тебя туда понесло?

Я замялась, понимая, что правдивый ответ закопает меня окончательно.

Виктор кивнул сам себе.

— Я не поленился поговорить с тем ломбардщиком, — ровным, безжизненным тоном сказал он. — Он утверждает, что заложила их молодая женщина в шубке, крытой синим вышитым сукном, и в ярком тюрбане. Сначала она заехала к нему спросить, во сколько тот может оценить драгоценности, и, получив ответ, что без осмотра судить трудно, вернулась к вечеру, уже с украшениями.

— Вранье! — возмутилась я.

— Ложь, — согласился Виктор.

— Да, я заезжала спросить — на случай, если ты вдруг перестанешь меня содержать. Но все это время украшения лежали под картошкой! Точнее, я думала, что лежат…

— Ложь, — повторил он. — И я устал от нее, Настя. Я старался, правда старался. Я был готов исполнить любой твой каприз, а ты за моей спиной…

— Это не я!

Прозвучало жалко, будто пятилетка оправдывается за съеденные тишком конфеты.

— Хорошо, ты хотела обзавестись собственными средствами — это понятно и даже похвально, хотя, видит бог, я бы никогда не упрекнул тебя своей помощью.

Я сильнее вцепилась в столешницу — голос Виктора отдавался болью в голове, словно каждым словом он вбивал гвоздь.

В крышку гроба. Что за дурацкие сравнения!

— И я сам сказал, что ты вольна поступать с моими подарками как угодно. Но неужели нельзя было поговорить? Мне не жаль денег, и не жаль драгоценностей, однако…

Он замолчал, явно пытаясь подобрать слова. Впрочем, и так было понятно. Свадебный подарок. Одно дело, когда сам оставляешь его постылой жене, другое — когда твой подарок продает любимая женщина.

— Это не я! Говорю же…

Я осеклась. Бесполезно.

— Я очень хочу тебе поверить, Настя. Очень. — И столько горечи прорезалось в его голосе, что у меня мурашки побежали по спине. — Но слишком много лжи, и у меня больше не получается закрывать на нее глаза.

— Я говорю правду!

— Правду? Как о «курсах медсестер» — бог знает, кто это такие — на которые я тебя якобы отправил, угрожая разводом?

В горле встал горький ком. Рано или поздно это должно было случиться. А я, точно ребенок, верила, будто вранье никогда не вскроется. Хотела верить.

Не бывает «лжи во спасение». Но правда прозвучит безумнее любой лжи.

Виктор сложил руки на груди, будто отгораживаясь от меня. Пальцы, вцепившиеся в ткань сюртука, побелели.

— Слишком много недоговорок, Настя. Я устал. Ты очень дорога мне, но… Ложь способна отравить что угодно. Сколько правды было в твоей внезапно вспыхнувшей страсти? Я сойду с ума, думая об этом.

— Правды? — Я усмехнулась так же горько, как он. — А готов ли ты услышать правду?

Он молчал, глядя мне в глаза, и от этого взгляда мне стало больно почти физически. Я заставила себя распрямить плечи.

— Я — не твоя жена. Не Настенька Ольховская. Грипп, возможно, пневмония — неважно — что бы ни именовали нервной горячкой — это убило ее. Точно так же, как меня в другом мире убил менингит… воспаление мозга. Я очнулась здесь. Никого и ничего не зная. Вот тебе правда.

Он рассмеялся — жестко и страшно.

— Ну это уже чересчур.

Теперь пришел мой черед покачать головой.

— Ты хотел правды. Ты ее получил. Подумай сам, и ты поймешь, что это все объясняет. Если ты захочешь об этом задуматься, вместо того чтобы обвинять меня в очередной лжи. Так ведь легче, чем…

— Довольно! — оборвал меня он. — Ты… Вы хотите сказать, что я убил свою жену?

Это «вы» резануло по сердцу так, что я до крови прокусила губу, пытаясь сдержать слезы.

— Ее убило нежелание одеться соответственно обстоятельствам.

Он кивнул. Еще и еще раз, точно китайский болванчик.

— Я услышал достаточно. Я уезжаю, Анастасия. Это… — Он указал на драгоценности и документы. — …оставьте себе.

— Обойдусь без ваших подачек!

— Это не подачки. Я держу слово. Я оставлю содержание и не буду снова подавать на развод. Прошу только об одном: если в вашей жизни появится мужчина, сообщите мне, чтобы мы решили дело до того, как мне придется стать отцом чужого ребенка.

Я сама не поняла, как оказалась по другую сторону стола, с размаху влепив ему пощечину.

Он не успел — или не захотел перехватить мою руку. Коротко поклонился. Дверь закрылась так же медленно и тихо, как и когда Виктор вошел в комнату. Ладонь горела от удара, перед глазами плясали серые точки, сквозь которые яркими бликами сверкали драгоценности, точно насмехаясь надо мной.

Не знаю, как я не промахнулась мимо стула. Закрыла лицо руками, хотя слез не было.

По ногам пробежал сквозняк, я вскинулась. Марья.

Нянька подошла ко мне, притянула мою голову к груди, погладила по волосам.

— Поплачь, деточка. Глядишь, и полегчает.

Я на миг обмякла в ее теплых объятьях. Вывернулась из рук, почувствовав, что на глаза действительно наворачиваются слезы.

— Не родился еще тот мужчина, из-за которого стоит плакать!

— И то правда, аспид — он и есть аспид, не стоит он, чтобы над ним слезы лили. — Марья снова притянула меня к себе.

— Ты слышала? — спросила я.

Нянька погладила меня по голове.

— Прости меня, старую, не могла я не послушать, чего аспид на мою касаточку вдруг снова зверем стал смотреть.

— Тогда слышала, что я не…

— Не моего это ума дело, Настенька. Значит, господу так было угодно, чтобы душенька твоя в другой мир слетала. Чтобы об этом забыть и целую жизнь прожить. Видать, надобно это было, чтобы и шишки набить, и ума-разума набраться, прежде чем обратно вернуться. Правду говорят, что неисповедимы пути его, самому мудрому не понять, а я и пытаться не стану. Знаю только, что одна ты у меня, деточка, осталась.

От этих слов защемило внутри, и я все же расплакалась. Слезы текли и текли, а Марья гладила меня по волосам, приговаривая:

— Поплачь, касаточка. Над нашей бабской долюшкой поплачь. Что княгиня, что баба деревенская, а все едино — горюшко горькое.

Наконец слезы иссякли. Я вытерла лицо рукавом.

— Спасибо.

— Да что ты, милая. Полегче стало — и хорошо, и славно.

— Скажи там, чтобы собрали его вещи и отправили в Дубровку.

— Скажу. Только одну рубаху бы оставить. Дитятко когда родится, в отцовскую рубаху надо завернуть.

Я замотала головой. Марья всплеснула руками.

— Да неужто ты назло аспиду ребеночка решишь извести?!

— Что ты такое несешь! — подпрыгнула я.

— Глупости болтаю, — улыбнулась Марья. — А с деточкой я справлюсь, не такая еще старая.

Я встала, обнимая ее.

— Вместе справимся, нянюшка. Только ты не говори никому.

— Не скажу, касаточка. Пусть аспид потом локти кусает.

— И про него больше ни слова, — отрезала я. — Это мой ребенок. Мой собственный.

Я положила ладонь на живот, словно пытаясь защитить малыша от своих эмоций. Поревела — и будет. Вот о ком теперь нужно думать. Вовремя ложиться и вставать, правильно питаться и не изводить себя бесполезными сожалениями.

— Как велишь, милая. О приданом для младенчика не беспокойся. И холсты на пеленки есть, и рубашонки, и чепчики, да я и еще нашью. Только платье мне какое старое дай на свивальник. Его из материной одежды шить надо.

Свивальник? Пожалуй, без него обойдемся. Может, когда ребенок лежит в люльке целыми днями без присмотра, и нужно ограничивать его движения, чтобы не выпал, да только я не собираюсь его так бросать.

— Люлька на чердаке хранится, матушку твою еще в ней качали, и тебя, и твоему ребеночку послужит, — продолжала ворковать Марья. — А там, глядишь, и найдется…

— Нет уж, хватит мне и одного мужа, — отрезала я.

— Как скажешь, деточка.

Глава 36

Кирилл Аркадьевич Стрельцов принял меня в присутствии, в своем кабинете. Дорога до города далась непросто: раньше меня никогда не укачивало, а тут пришлось несколько раз останавливаться, чтобы отдышаться и удержать в желудке завтрак. Но, если удастся доказать, что драгоценности украл Зарецкий, тот все-таки получит по заслугам.