Системный Творец II (СИ) - Сорокин Александр Сергеевич

— Я в курсе о реальной численности населения вашего города, капитан. — его безжизненный голос резал слух. — Поэтому ожидаю присутствия завтра на рассвете у статуи Топора всех, кто достиг возраста инициации и способен стоять на ногах. Не беспокойтесь о патрулировании стен — мои воины возьмут этот вопрос на себя. Внезапной атаки, если таковая и возможна, не будет. Я гарантирую.

Он не стал ждать ответа или возражений. Развернувшись, так что строгие складки его мантии взметнулись, Вальтер неспешной, мерной походкой направился к особняку баронессы Лирель. Слухи о ее отъезде, видимо, дошли и до него, и он без лишних церемоний выбрал себе лучшую резиденцию в городе.

Горст застыл, словно вкопанный. Его могучие плечи, обычно такие уверенные, ссутулились под невидимой тяжестью. Я видел, как напряглись его скулы, как сжались кулаки, но ни единого звука не сорвалось с губ. Он был солдатом до мозга костей, и приказ, исходящий от представителя самой Империи, даже такой, был для него абсолютен. Горст стоял так несколько долгих минут, пока Вальтер не скрылся из виду, растворившись в лабиринте пустынных улочек.

Наконец, капитан медленно, будто против воли, повернулся к нам. Его лицо было пепельно-серым, а в глазах — пустота и тяжесть неподъемной ноши.

— Вы все сделали, что могли. — его голос прозвучал хрипло и глухо. — Привезли провизию. Спасибо. Отдыхайте. Завтра… Завтра будет сложный день.

Он бросил на нас последний взгляд, в котором смешались отчаяние и странная, почти отеческая жалость, а потом развернулся и побрел прочь. Не за Вальтером, нет. Скорее, ему самому нужно было побыть наедине со своими мыслями, принять неизбежное.

Мы переглянулись. Ни у кого не было ни малейшего желания праздновать возвращение. Воздух сгустился от предчувствия беды. Барни, обычно болтливый, молча потирал виски, его руки слегка дрожали. Эдварн стоял, уставившись в землю, его мрачное лицо было темнее грозовой тучи. Каэл методично, с щемящей монотонностью, чистил ножны своего меча.

Вскоре подошли интенданты, отвечавшие за склады. Молча, без лишних слов, они забрали у нас повозки с драгоценным продовольствием и увезли их вглубь города. Последний луч надежды, казалось, укатился вместе с колесами «Твердодревов».

— Ну что… Расходимся, что ли? — тихо произнес один из бойцов Крона.

Больше ничего и не оставалось. Мы молча попрощались друг с другом — не словами, а короткими кивками, взглядами, в которых читалось общее горе. И разбрелись по своим домам, как стадо приговоренных, получивших отсрочку до утра.

Я не пошел домой. Во мне кипела отчаянная, бессильная ярость. Неужели все так и закончится? Мы привезли еду, чтобы спасти людей от голода, лишь для того, чтобы наутро их же и погубить? Картины с площади Серебряного Ручья, эти бесследно исчезающие люди, стояли у меня перед глазами. Я не мог с этим смириться.

Я побежал догонять Горста и нашел его у входа в казармы. Он стоял, прислонившись лбом к холодному каменному косяку, его могучая спина дышала тяжело и прерывисто вздымалась.

— Капитан! — выдохнул я, подбегая.

Он медленно обернулся. Его взгляд был пустым и усталым, каким я не видел его никогда.

— Макс… Иди домой.

— Капитан, вы же понимаете, что будет завтра? — не сдержался я, и голос задрожал от нахлынувших эмоций. — Мы видели, как проходила Инициация в Серебряном Ручье! Если все пойдет по тому же сценарию, в городе не останется никого, кроме вас и ваших стражников! Мы привезли еду для мертвых!

Горст закрыл глаза и с силой провел ладонью по лицу, словно пытаясь стереть с себя усталость и груз ответственности.

— Я понимаю, мальчик. — его голос был глухим и надтреснутым. — Я все понимаю. Но я ничего не могу сделать. Ничего.

— Но вы же капитан гарнизона! Вы можете… я не знаю… отказаться? Эвакуировать людей? Устроить бунт?

Он горько усмехнулся, и в этой усмешке не было ни капли веселья.

— Бунт? Против Империи? Против Системщика? — он покачал головой. — Это все равно что спорить с ураганом. Он один может выкосить весь наш гарнизон, даже не испачкав свою мантию. Нет. Ослушаться — значит подписать смертный приговор не только себе, но и всем, кто последует за мной. А потом инициация все равно состоится, только станет еще кровавее.

Он положил свою тяжелую, мозолистую руку мне на плечо. Его взгляд стал чуть мягче, почти отеческим.

— Иди домой, Макс. К Орну. Проведи этот вечер с семьей. Потому что никто из нас не знает, увидим ли мы завтрашний закат. Это единственное, что мы можем сделать сейчас. Последнее, что нам осталось.

Он сжал мое плечо, развернулся и тяжелыми, безрадостными шагами скрылся внутри казармы. Я остался стоять один, сжав кулаки, с горечью и яростью, кипевшими во мне, но не находившими выхода. Он был прав. Мы все были пешками в чужой игре.

Я побрел по улицам, которые когда-то были знакомыми, но теперь казались чужими. Окна домов были темными и слепыми. Город вымер, затаился в ожидании своей участи. И моя судьба была с ним неразрывно связана.

Подойдя к нашему дому, я увидел на крыльце знакомую фигуру. Орн стоял, закутавшись в потертый плащ, и всматривался в темноту. Увидев меня, он не бросился навстречу, не засыпал вопросами. Старик просто молча раскрыл объятия, и я с радостью шагнул в них. Он крепко, по-отцовски обнял меня, похлопал по спине, и мы молча зашли внутрь.

В доме пахло горячим хлебом и тушеными овощами. Орн, не говоря ни слова, накрыл на стол. Я ел молча, чувствуя, как тепло еды понемногу разгоняет ледяную дрожь внутри. И только когда тарелка опустела, а в кружке заварился ароматный травяной чай, я начал свой рассказ. О Серебряном Ручье, о Хагаре, о смертельном конвейере на площади, о Вальтере и его приказе.

Орн слушал, не перебивая. Его лицо становилось все мрачнее и старее. Когда я дошел до части с завтрашней Инициацией, он закрыл лицо руками и застыл. В его позе было столько отчаяния и бессилия, что у меня сжалось сердце. Мне стало до боли жаль этого старика, чья жизнь состояла из бесконечной череды потерь, борьбы и редких, таких хрупких, проблесков счастья.

Но вот он медленно убрал руки, и я увидел совсем другого человека. Глаза, еще секунду назад полые от отчаяния, теперь пылали холодным, стальным огнем решимости. Морщины на его лице казались не знаками усталости, а бороздами, выжженными непреклонной волей.

— Вставай, — сказал он твердо. — Мы идем в мастерскую.

Я, ошарашенный такой резкой переменой, беспрекословно подчинился. Мы вышли в ночь и быстрым шагом направились к мастерской. Улицы были по-прежнему пустынны, лишь изредка вдали слышался мерный шаг имперского патруля.

Наш путь лежал мимо дома бабушки Аглаи. И к нашему удивлению, на крыльце, освещенные тусклым светом из приоткрытой двери, стояли она сама и Лина. Увидев нас, их лица, и без того бледные от тревоги, исказились еще сильнее. Они бросились к нам, словно мы были их последней надеждой.

— Орн! — голос Аглаи дрожал, ее костлявые пальцы вцепились в рукав старика. — Скажи, это правда? Только что стражник прошел, велел завтра всем явиться на Инициацию…

Лина стояла рядом, ее большие глаза были полны бездонного ужаса.

— Он сказал прийти… всем, кто старше четырнадцати. Но неужели… и старикам и детям?

Я посмотрел на их перекошенные страхом лица и почувствовал, как в груди все сжимается в тугой, болезненный комок.

— Да. — прозвучал мой голос глухо и отчужденно. — Это правда.

По щекам Лины мгновенно покатились беззвучные слезы. Она закачалась, будто от удара. Бабушка Аглая ахнула, ее рука вцепилась в грудь, в область сердца, лицо побелело, как мел. Она начала оседать, ноги подкосились.

— Аглая! — испуганно вскрикнул Орн и, подхватив ее, не дал упасть. Он усадил женщину на ступеньку крыльца. — Дыши, глубоко дыши. Все будет…

Но Орн не смог договорить. Какие могли быть утешения? Я стоял, бессильно сжав кулаки, чувствуя, как гнев и отчаяние разрывали меня изнутри. Я не мог им ничего обещать. Не мог их защитить.