Тогда я подошел к Лине. Она смотрела на меня широко раскрытыми, полными слез глазами, ее губы дрожали. Я молча обнял ее. Она на мгновение застыла, а потом ее тело содрогнулось, и девушка разрыдалась, спрятав лицо у меня на плече. Ее тихие, сдавленные рыдания были страшнее любых криков. Я просто стоял и держал ее, чувствуя, как ее слезы пропитывали мою рубаху, а собственное бессилие жгло меня изнутри.
Прошло несколько долгих минут, прежде чем рыдания Лины поутихли, перейдя в прерывистые всхлипывания. Бабушка Аглая, дыша глубоко и часто, понемногу пришла в себя, ее рука все еще дрожала, сжимая ворот платья.
— Идите… — прошептала она, с трудом поднимаясь с помощью Орна. — Может, вам еще нужно что-то успеть…
Мы молча кивнули. Больше нечего было сказать. Я выпустил из объятий Лину, она отвернулась, вытирая лицо. Ее взгляд был пустым. Орн, бросив на старуху последний полный скорби взгляд, тронул меня за локоть, и мы, не оборачиваясь, пошли дальше, оставив их с их горем в зловещей тишине ночи.
Подойдя к знакомому зданию, Орн остановился не у его двери, а повернулся к дому напротив. Старик достал из кармана ключ и протянул его мне.
— Возьми. Это дом твоих родителей. Я… взял на себя смелость использовать его как склад. Раз уж ты не хочешь тут жить, пусть хоть пользу приносит. Зайди внутрь и принеси мне несколько бревен Живой Древесины. Они в дальней комнате.
Я удивленно поднял бровь, мысленно спрашивая, откуда у него взялись такие ценные материалы, но Орн лишь резко мотнул головой в сторону двери и, не объясняя больше ничего, скрылся в своей мастерской.
С тяжелым предчувствием я вставил ключ в замок. Дверь со скрипом поддалась. Внутри пахло пылью, старой древесиной и затхлостью долго закрытого помещения. Я зажег фонарь у входа и стал осматриваться.
Никаких воспоминаний, никаких теплых чувств старое тело мне не подкинуло. Я был чужим в этих стенах. Передо мной раскинулась скромная прихожая, за ней — небольшая гостиная с запыленной мебелью под простынями. Все было аскетично, просто и без излишеств. Ничто не говорило о том, что здесь когда-то кипела жизнь.
Спустя пару минут я нашел то, что искал. В небольшой подсобке аккуратными штабелями лежали знакомые бруски и небольшие бревна драгоценной «Живой Древесины». Взяв два подходящих на вид бревна, я повернулся, чтобы уйти.
И замер. В проеме двери, освещенная косыми лучами моего фонаря, стояла высокая, худая фигура в строгой мантии. Вальтер.
Ледяная волна страха прокатилась по моему телу. Сердце заколотилось где-то в горле. Что ему нужно? Почему он здесь? Его бледные, бездонные глаза медленно скользнули по комнате, по пыльным простыням, по древесине в моих руках и наконец остановились на мне.
— Что ты здесь делаешь, юноша? — его сухой голос прозвучал оглушительно громко в гнетущей тишине дома.
Я сглотнул комок в горле, заставляя себя дышать ровнее.
— Это… дом моих родителей, господин Вальтер.
Он не отреагировал, лишь слегка склонил голову набок.
— Любопытно. — произнес он.
Я не знал, что ответить. Язык будто прилип к гортани. Я лишь сжимал в потных ладонях бревна, чувствуя, как каждый мускул в теле кричал об опасности.
— Чем ты занимаешься? — спросил он, и в его интонации не было ни угрозы, ни любопытства — лишь пустота.
— Ничем особенным. — выдавил я, заставляя голос звучать ровно. — Просто несу дрова для мастерской. Орн учит меня ремеслу.
Вальтер медленно кивнул.
— Ремесло… Да. Раньше и я увлекался.
Он поднял голову и уставился на ночное небо, видное через запыленное окно в прихожей.
Я стоял, абсолютно парализованный непониманием. Что ему нужно? Зачем он это говорит? Это какая-то игра? Проверка? Почему он не уходит?
— В твоем возрасте, — начал он снова, и его голос приобрел странную, отстраненную нотку, — я был обычным парнем из деревни, подмастерьем у кузнеца неподалеку отсюда.
Я молчал, боясь пошевелиться, слушая и пытаясь разгадать этот пугающий монолог. Каждая его фраза была неожиданной и оттого еще более тревожной.
— Моя семья жила бедно, буквально впроголодь. И я, как и любой юнец, много мечтал. О силе, славе, богатстве… счастье, в конце концов. — он произнес это слово с легкой, почти неощутимой горькой усмешкой. — И вот в один день, после моего шестнадцатилетия, к нам приехал Имперский представитель и объявил о проведении Инициации.
Он замолчал, словно вновь переживая тот день. В его глазах, обращенных в прошлое, мелькнула тень чего-то давно забытого, человеческого.
— Меня отговаривали все. Отец, мать… А больше всех — мой младший братишка. Глупый, наивный мальчишка. Он плакал, цеплялся за мою рубаху, умолял не идти. Говорил, что боится меня потерять.
Вальтер покачал головой, и впервые на его каменном лице я увидел нечто, отдаленно напоминающее эмоцию. Мимолетное, призрачное сожаление.
— Но я был молод. Уверен, что лучший, что мне все по плечу. Решил никого не слушать, пришел на площадь, приложил руку к статуе… и прошел. Стал Имперским Системщиком. Дальше — учеба, высокая должность, богатство, сила, слава. Получил почти все, о чем мечтал.
Его длинный, бледный палец бесцельно провел по пыльному косяку двери.
— Однако… счастья так и не было. Семья, конечно, больше не нуждалась ни в чем. Я перевез их в столицу, но был так занят… чертовски занят государственными делами, что не успел даже на похороны собственных родителей.
Он снова замолчал, и эта пауза повисла в воздухе тяжелее любого обвинения. Я все так же стоял, не двигаясь, пытаясь понять, к чему он клонит. Зачем он рассказывает мне это? Исповедь? Попытка оправдаться? Или нечто более страшное и расчетливое?
Вальтер вздохнул, и этот звук был похож на скрип старого пергамента.
— Мой брат… отказался от прохождения Инициации. Женился, долгое время пытался наладить со мной контакт, но государственные дела… — он с силой сжал кулак, и сухожилия резко выступили подкожей. — Черт бы их побрал! У меня никогда не хватало на него времени. В конце концов, он махнул на меня рукой и уехал, оставив в столице в одиночестве.
Он повернул голову и впервые за весь разговор посмотрел на меня прямо. Его бледные глаза в полумраке казались бездонными пропастями, куда ушли все эмоции и сожаления.
— А спустя несколько лет я узнал, что его не стало. Как и его жены. И единственной моей оставшейся родной кровью… стал его сын.
Воздух перестал поступать в легкие. Мир сузился до его бледного лица и этих двух бездонных глаз-колодцев. В висках застучало, сердце бешено колотилось, пытаясь вырваться из груди. Я чувствовал, как багровели щеки.
— Мальчик пятнадцати лет по имени Макс.
Он сделал паузу, впитывая мое ошеломленное, покрасневшее лицо, мой немой ужас. Уголки его тонких губ дрогнули в подобии улыбки, лишенной всякой теплоты.
— Привет, племянник.
