Вдова на выданье (СИ) - Брэйн Даниэль

При виде меня дворничиха подобралась и несколько раз демонстративно стукнула по двери, а затем дернула ручку. Плач на миг стих, превратился в нарастающий визг, и я разобрала отчаянное «нет, нет, не надо».

— Вот, барыня, только Аким сунулся, а она в крик, — отступая, пробормотала встревоженная дворничиха. — Чего, дверь-то ключом отпер, — и она вытянула руку: — Ключ, Аким, отдавай.

— А не дам, — насупился старичок. — Ты барину моему комнату сдала? Сдала. Деньги плочены? Плочены. Я, — он обернулся ко мне и слегка поклонился, — ваша барская милость, из деревни намедни приехал, вот привез, — и он потряс передо мной вонючей сбруей. — А она, паршивка, бабу пустила жить, а куда сбрую дела, неведомо, вот я барину все скажу. Баба, говорит, ваша. Я ажно на ухо оглох, ваша барская милость, от ее крику, так вы уж бабу-то выгоните, зачем мне баба нужна? Тем паче орет она как порося недорезанная.

В нашем доме обитала прорва народу. В коридор набилось столько жильцов, что не продохнуть, из-за спины Евграфа выпрыгивал табакерочным чертиком газетчик с верхнего этажа: пахло жареным. Я вздохнула, морщась от воплей и кожевенной вони, запахнула плотнее пеньюар и запустила режим пробивной рыночной тетки с поправкой на старые добрые времена.

— Отдай мне ключ, Аким, я с барином твоим завтра все решу… А вы расходитесь, нечего тут глазеть! Вон пошли, я сказала! — И, не дожидаясь, пока коридор опустеет, я заколотила по двери. — Леонида, открой, это я, Олимпиада. Слышишь? Открой дверь! Я не пущу никого к тебе, открывай!

Но если разбудишь мне детей, прибью.

— Барыня, она, вестимо, дверь-то ключом изнутри заперла, — загомонила дворничиха, отмахиваясь от наседавшего на нее Акима. — Хоть орать бы перестала, тут важные люди, приличный дом!

Я беспокойство дворничихи понимала, но Леонида меня не слышала. Каково пришлось несчастной девчонке, когда распахнулась дверь и она спросонья увидела перед собой мужчину? Да, старика, но где ей было разглядывать.

— Леонида, открой мне дверь! Или завтра же выметешься из ресторана! — Окажет ли угроза воздействие? Нет, и я, со вздохом привалившись к дверному косяку, велела дворничихе: — Евграфа за доктором отправь.

Леонида шарахалась от людей, особенно от мужчин, терпела разве что Мирона и Евграфа. Да, ей придется с этим жить, а мне рефлексировать бессмысленно, мне важно не навредить бедной девчонке, войти и успокоить ее до того, как явится доктор, которого Леонида в таком состоянии не воспримет как помощь.

Натыкать бы физиономиями всех, у кого вредная мать накануне ЕГЭ выкинула любимую куклу или злой отец с зарплаты чуть выше прожиточного минимума не раскошелился на велосипед. Травматики, в кого ни плюнь, а зарабатывают довольно, чтобы кормить психологов, ну да, ну да.

— Потап, неси топор!

Дворник кивнул и юркнул в соседнюю клетушку. Я вяло проследила, как его спина пропала в пасти кладовки, послала смазливую горничную за водой и стояла, слушала рыдания Леониды и от всего сердца напрасно надеялась на благополучный исход.

Я прикинула в руке вес топора, все очарованно застонали. Драма завораживала, горничная, принесшая воду, приплясывала, губки стянув в куриный зад.

Кто из владельцев ларьков не умеет отжимать заевший замок? Я сунула лезвие в щель, минусуя из заработанных денег стоимость ремонта. Я-Ольга была сильнее, чем я-Липочка, или замки за прошедшие сто с лишним лет начали делать более хлипкими, но провозилась я минут пять и изрядно вспотела. Дверь подалась, я с усталым торжеством всучила дворнику топор, народ безмолвствовал, горничная валялась в обмороке.

Я обозвала собравшихся полудурками и шагнула в темноту.

Меня могло поджидать что угодно, возможно, даже смерть. Красивая же ловушка, и любой суд — а суд в эту эпоху падок на красноречие в ущерб фактам и логике — признал бы Леониду невиновной. Взгляните на эту горемыку, господа присяжные заседатели! Защищаясь, чтобы не быть поруганной снова, она убила бы вестников самой Всемогущей, давайте ее простим.

Я хотела сохранить в себе прогрессивный дух двадцать первого столетия и облить Леониду холодной водой, а вынуждена была прибегнуть к веками проверенным методам, и все из-за впечатлительной дуры, которую топор в барских ручках снес в нокаут. Закусив губы для пущей решимости, я толкнула Леониду в плечо и отвесила ей оплеухи. Вторая прозвучала уже в тишине, но я не могла остановиться.

— Это я, Олимпиада! Липа! — громко сказала я, не желая, чтобы мне сейчас вцепились в горло. Леонида давилась слезами, но уже без истерики, я села рядом с ней на сундук, бесцеремонно притянула к себе.

Духота страшная, темнота, за дверью скребется голодная до зрелищ прислуга. Господам не пристало совать носы в бесчинства, им интересно, но втихаря, слуги все, что видели, передадут и от себя добавят, чего не было. И, что самое странное, Леонида не против.

— Что случилось, то случилось, — с фальшивым участием изрекла я, гладя Леониду по роскошным спутанным волосам. Она всхлипывала, уткнувшись мне в колени, и это был уже не ужас, а его серая тень, как после ночного кошмара. — Об этом знает всего несколько человек… — Уцелевших, кстати, человек. Знало больше. — Я, ты, Кл… Лариса. Тяжело? Трудно? Обидно? Но зачем всему миру рассказывать?

Леонида дернула плечом, давая понять, что мои речи ее коробят. Хорошо, я не напрасно распинаюсь, утешитель из меня все же аховый.

— Придется ли тебе с этим жить? Да, придется, — я хмурила брови, хотя кто рассмотрел бы мою скупую мимику в этом мраке. — Но если бы тебя ограбили, ты береглась бы, деньги прятала, вечерами по улицам не ходила, но не кричала бы всем и каждому — смотрите, я жертва ограбления! Ты же печать сама на себе ставишь, зачем? Теперь половина дома знает, что с тобой было, а утром вторая половина будет знать.

Леонида привстала, сильно оттолкнула мою руку, но продолжала лежать на моих коленях, и у меня затекали ноги.

— Ты, Липа, понимаешь, что это такое? — перебила она так сипло, что рука дернулась проверить, не держит ли ее кто-то за горло. — Я людям в глаза не могу смотреть!

Дура.

— Ты, Липа, знаешь, что такое, когда всю твою жизнь перемололи в двадцать лет? — высокопарно выкрикнула она, и у меня в ушах зазвенело.

Я даже знаю, что такое, когда всю твою жизнь перемололи в двенадцать лет. До двадцати я могла бы и не дожить.

— Ты лучше бы по Николаю скорбела и по ребенку! По матери своей, которая ради тебя на убийства пошла! — утомившись от ее выспренности, рыкнула я. — В участок ходила? Нет? И доктору заявлять не велела? Жалеть, значит, тебя должны, а что других девок те выродки после тебя перепортили? Ложный стыд порождает вседозволенность! Безнаказанность преступников — твоя вина, об этом подумай!

Завтра отправлюсь в полицию и все узнаю. И уточню все, что касается смерти Матвея и Зинаиды, я это не сделала зря, кто мешал Евграфу или соврать, или придумать. А для Леониды максимы, которые я излагаю, — пустое, считалось, что люди были сердечнее и мудрее, на деле — каждый сам за себя, человек человеку даже не волк — саблезубый тигр. Что Леониде до других девушек, у нее своего горя полны штаны, мы с ней обмениваемся неубедительным патетическим трагизмом.

— Поди отсюда вон! Дверь поломала, — досадливо шмыгнув носом, Леонида сползла с моих колен, откинулась навзничь на сундуке, наверное, заломила руки. По тону ее мне померещилось, что она прикидывает, не слишком ли я на этом свете зажилась.

Видит Всемогущая, я хочу быть понимающей, отзывчивой и эмпатичной, но не так же, чтобы заносчивая дрянь при каждом удобном случае вытирала об меня ноги. Я встала с сундука, ойкнула, вытерпела миллионы противных иголочек, промчавшихся от бедер до кончиков пальцев, проговорила про себя длинную фразу, которую Липочке не то что произносить не следовало, но и неоткуда узнать, и вышла.

Прислуга провожала меня разочарованными взглядами. Я, пошатываясь, поднималась к себе и лютовала — Евграф приведет доктора, придется еще и ему платить. Клянусь, в этот момент я была на стороне Клавдии, да и Парашка предупреждала сколько раз — не привечать противную девку. Горбатого могила исправит, и это сказано про меня.