Комиссар осмотрел лежащие тела, ощупал свои галифе в районе паха и, убедившись, что всё присутствует в наличии, повернулся к Лёхе:
— Мужеложцы! Конспекты на самокрутки пустить!.. Извращенцы буржуйские! Решения партии на ветер! Алексей! Пошли на мостик — пора наводить коммунистический порядок в этом борделе! — оскалился политический вдохновитель, попутно откусив приличный кусок от ловко экспроприированной со стола колбасы. — А вообще-то, хлипкая нация, эти итальяшки, что и говорить.
Лёху аж передёрнуло.
— Нет, у Любочки, всё-таки, глаз наметан, — подумал про себя Лёха, ступая следом за Кишиненко по узкому трапу, воняющему мазутом и старым железом. — Хоть она и медик, а мужа, похоже, выбирала как инженер — по простоте конструкции и выживаемости в экстремальных условиях.
Ноябрь 1937 года. Эсминец «Бразен», Средиземное море между Мальтой и Лампердузой.
Корабль Его Величества «Бразен» неспешно резал синюю гладь Средиземного моря, держа курс на запад.
Ход в пятнадцать узлов был выбран капитаном не только из соображений экономии и тактики, но и из уважения к капризам машинного отделения, которое после недавней поломки в Валетте предпочитало не вспоминать о перегрузках без крайней необходимости.
Капитан Смит — теперь уже без всяких условностей капитан, с соответствующим жалованием и новым галуном на кителе — стоял, как водится, на своём законном крыле мостика эсминца, откуда открывался широкий морской горизонт и вся полнота командования.
Две недели в Валетте промелькнули, как один день. Поломка в машинном отделении поначалу вызвала дикое раздражение капитана. Адмиралтейство, узнав, что «Бразен» встал в ремонт на Мальте, немедленно телеграфировало миллион указаний — от того, где, что и как получать и каким образом чинить, до проведения с экипажем учений по пользованию противогазами! Химическая атака! В море! «Выжившие из ума пердуны!» — подумал Смит и вызвал второго помощника:
— Джереми. Я знаю, ты мечтаешь пройти экзамен на самостоятельное капитанство. Вот тебе первый тест — отчитаться в Адмиралтейство о пунктуальном исполнении всего этого дерьма, а затем культурно порвать и выкинуть эту макулатуру. И главное — вежливость в общении с этими муд… лордами! От этого будет зависеть моя рекомендация.
В общем, у них получился почти отпуск по приказу.
Корабль промыли до блеска, команда порадовалась девицам и местному пиву, машину привели в образцовый порядок и заодно сделали миллион дел, копящихся на любом корабле.
И даже сам Смит, не изменяя флотским привычкам, закрутил приятную и необременительную интрижку с официанткой местного кафе. Она была из Голландии и по-английски знала только «йа-йа», «най-най» и «фантастиш». Она, во всяком случае, говорила, что это голландский. Этого словарного запаса им вполне хватало для разностороннего общения.
Когда корабль покидал Валетту, на пристани стояла как минимум дюжина девушек, машущих руками, рыдая и бросая в море платки.
Утром того же дня, как и полагается, вскрыв пакет с новыми инструкциями, капитан Смит хмыкнул. В приказе предписывалось в течение недели патрулировать морскую зону Великобритании в Средиземном море от восточной оконечности Мальты до середины условной линии между ней и итальянской Лампедузой.
— Лампедуза, чёрт бы побрал их варварский язык, — скривился капитан.
Инструкция также содержала любезное уточнение: «по окончании маршрута — следовать в Портсмут». Смит перечитал эту строчку трижды, как будто опасаясь, что она сейчас исчезнет. Потом тихо выдохнул и пробормотал:
— Портсмут… Домой. Наконец-то.
Отличная новость распространилась со скоростью пожара, экипаж воспринял скорое возвращение домой с откровенным восторгом. На камбузе вывесили календарик, начиная считать дни до прибытия.
Море было спокойно, машина работала как часы, и впереди маячила перспектива родного порта. А это, надо сказать, уже немало.
Ноябрь 1937 года. Трюм угольщика «Jerosima», Средиземное море, окрестности острова Лампердуза.
Момент захвата рулевой рубки Лёха фактически пропустил. Ну как — поднимаясь по узкому железному трапу, сначала он лицезрел исключительно обширную, выразительную тыловую часть комиссара, обтянутую запачканными галифе. Затем перед лицом мелькнули огромные армейские говноботы, которые по недоразумению называли сапогами. Комиссар рванул вперёд, прогрохотал по железной лестнице — и исчез в проёме рубки.
Лёха метнулся за ним, не задумываясь, на выручку — и буквально через пару секунд оказался у двери… как раз в тот момент, когда мимо него, с оглушительным куплетом: «А-а-а-а! » из народной песни «Мама миа», просвистел рулевой — молодой, смуглый и с лицом, выражающим крайнюю степень удивления, видимо осмыслив внезапную перемену обстановки.
Итальянский солист описал красивую дугу и, не меняя тональности, вылетел через открытую площадку в свободный полёт, словно тренировался в прыжках в воду. Вслед за этим раздался выразительный всплеск, и музыкальное сопровождение полёта мгновенно смолкло. За бортом стала удаляться фигура, отчаянно молотившая руками по волнам — видимо, в попытках догнать и перегнать пароход.
— Нет, Любаша! Надо брать! Такой Генафонд. — не к месту в мозгу попаданца проскочила шальная мысль.
— Хренов! Осмотри корабль! Где-то тут прячется недобитый офицеришка! — гаркнул Кишиненко, сжимая в своих лапищах штурвал так, что тот жалобно поскрипывал. Он стоял на капитанском мостике, мрачный и непоколебимый, вглядываясь в горизонт, готовый в одиночку потопить весь флот фашистов плевками.
Лёха в шоке кивнул, ухватил поудобнее в ладони свою железяку — обломок рычага, служивший универсальным аргументом в спорах — и зашагал по железной палубе. Спускаясь на корму, он обогнул вентиляционную трубу — и тут из-за угла, как чёрт из табакерки, с воплем выскочил худощавый моряк в мятой чёрной форме с золотыми пуговицами. Невысокий, с выбритым подбородком, бледным лицом и совершенно безумными глазами, он летел с такой решимостью, будто собирался проткнуть Лёху своим револьвером насквозь.
Лёха инстинктивно взмахнул железякой — и вышиб у нападавшего из руки блестящий револьвер. Оружие жалобно звякнуло об ограждение и исчезло за бортом. Итальянец ринулся вперёд, в прыжке вцепившись в шею Лёхи обеими руками. Удар пришёлся в грудь, и наш герой с глухим звуком шлёпнулся спиной на грязноватую, давно не мытую палубу.
Началась борьба в партере — с перекатами, рывками, с хрустом костей и абсцентной лексикой на обоих языках.
— Фиглио ди путА́на, вафлен КУ ло бастА́рдо! — истошно орал представитель итальянской аристократии.
— Пошёл в ж**у, пида***c проклятый! — хрипел ему в ответ воспитанный советский воин.
Лёха попытался достать обронённую железяку, но пальцы соскользнули, а враг ловко вцепился в его горло. В какой-то момент борьбы наш герой оказался на краю — голова свесилась за борт, под ней бурлил пенный кильватерный след и сияла голубизна воды. Сверху, упрямо давя на трахею, сидел враг, и его лицо наливалось бешенством. Лёха извернулся и также вцепился итальянцу в горло.
— Му… мууу… — захрипел итальянец, будто граммофон заело на известной песне.
И тут в голове попаданца, как раскат грома среди ясного неба, грянул, пришёл на помощь голос профессора Лебединского — густой, звенящий:
— Зачем, Герасим, утопил своё Му-Му-у-у-у!!!
На секунду казалось всё застыло. Лёха, задыхаясь, ощутил прилив какой-то идиотской, но очень могучей силы. Он прогнулся, упёрся пятками, как борец в дзюдо, и из последних сил рванул итальянца на себя. Офицер, не ожидавший такого подвоха, в изумлении перелетел через попаданца и проследовал за борт. Его пальцы словно выгравировали кровавые полосы прямо по трахее полудохлого борца с фашистами.
Итальянец завизжал, как оперный певец сопрано, и в беспомощной попытке зависнуть в воздухе взмахнул руками. Но аэродинамика решила спор в пользу комсомола — фашист с размаху плюхнулся в Средиземное море, издав финальный вопль:
