Изменяя прошлое (СИ) - Журавлев Игорь

— Если она есть, — отозвался Рябинин.

— Вот именно, — подтвердил Курчатов.

— Но, — Сергей подмигнул, — пока будем исходить из того, что она существует. Следовательно, ее надо попытаться найти. И начнем, наверное, с загородного дома Суркова.

— Логично, — откликнулся Владимир. — Обыск проведем нелегально?

— Само собой! Искать будем все, что хотя бы отдаленно напоминает телефон, а точнее — смартфон. Но при этом обращать внимание на все, Сурков мог ведь и поменять внешний вид устройства.

— А в колонии?

— В колонии…, — постучал пальцами по столу Сергей. — Там сложнее будет, зеки в условиях постоянных шмонов так наловчились что-то прятать… Есть вариант поговорить с начальником оперативной части учреждения, чтобы он взял Пастора в особую разработку. Надо только придумать для него легенду. Но я бы слишком не рассчитывал, Пастор — сиделец опытный.

***

Я тусовался в локалке, решая для себя один важный вопрос. Дело в том, что я был практически уверен, что мне удалось нащупать свою точку бифуркации. С большой долей вероятности, не знаю, откуда во мне крепла такая уверенность, это был август 1991 года. Я размышлял так: к тому времени мне почти удалось переломить свою судьбу, я завязал с уголовным прошлым, окончил первый курс Литинститута, на носу был следующий учебный год. Учиться мне нравилось, я был всем доволен, стихи писал запоем и даже стал потихоньку пробовать себя в малой прозе. Единственное, что меня угнетало, так это постоянное безденежье — обычное, в общем-то, состояние студента, если он не отпрыск большого начальника или кого-то из делающей в то время первые шаги новой буржуазии. Последних, правда, почти совсем еще не встречалось (по крайней мере, у нас), а вот детишки и другие родичи партийной и советской номенклатуры были представлены на курсе довольно широко. Тот же Генка Страпонов — племянник какого-то там второго или третьего секретаря московского горкома КПСС, кажется, сын его родной сестры. Все же Литературный институт имени М. Горького считался в СССР элитным учебным заведением, единственным не только в стране, но и во всем мире. Не настолько элитным, конечно, как МГИМО, например, но все же он готовил интеллектуальную элиту государства, писатели, как тогда говорили — это инженеры человеческих душ, а в скобках еще заметим, что они являлись весьма привилегированным и неплохо материально обеспеченным сословием. Это вам не современные горе­-писатели в интернете, довольные, если им перепало в месяц несколько жалких тысяч (а чаще и того нет). Ну, сами подумайте, тогда писателям, состоявшим в Союзе писателей СССР, платили от двухсот до восьмисот рублей за авторский лист, в зависимости от «веса» того или иного писателя, естественно, не считая потиражных выплат. И это притом, что средняя зарплата в СССР в 80-е годы колебалась в диапазоне от 120 до 200 рублей в месяц. Несмотря на то что все причастные к этой альма-матер любили много шутить о том, что нельзя человека выучить на поэта и писателя, что, конечно, верно, тем не менее диплом Литинститута со скромной специализацией «литературный работник» открывал выпускникам реальные дороги в элитный мир советской богемы. Конечно, будь ты хоть сыном самого Генсека, без хоть какого-то таланта к сочинительству не принимали, но при прочих равных, предпочтение всегда отдадут сынку или дочке тех, кого надо.

Может быть, отсутствие денежных знаков не так бы меня угнетало, если бы не приобретенная уже привычка сорить деньгами в те недолгие, чаще всего, месяцы между отсидками. И вроде бы неоткуда было еще такой привычке взяться, большого опыта по этой части еще не имелось, но выросшее на малолетке, и потом на усилке мое специфическое эго, периодически требовало, как у героя «Калины красной», кутежа и разврата. А денег не было, потому и соблазнился я тогда пойти на ту делюгу, тем самым убив то свое будущее и окончательно переведя стрелки судьбы на путь уголовника-рецидивиста. Эх, а все ведь было в моих руках! У других же получилось… Тот же Арчил Гомиашвили, главный «Остап Бендер» советского кино, сидел, например, аж четыре раза, причем, три из них по чистой уголовке. Или Георгий Жженов, отсидевший суммарно почти семнадцать лет. А уж сколько писателей и поэтов срок мотали, рук не хватит перечислить! На фоне того же Арчила я в то время выглядел почти законопослушным гражданином, но…

С одной стороны, меня тянуло все изменить, рвануть в роковой август девяносто первого, отказаться от предложения Калины, получив тем самым, как я был уверен, другую жизнь. С другой стороны, останавливали меня от этого шага следующие рассуждения. Ну, допустим, даже если действительно реально всё изменить, я уже слишком старый и, следовательно, получу сейчас не саму ту новую другую жизнь, а лишь воспоминания о ней. Наверное, это тоже немало, может, даже будет семья и, чем черт не шутит, внуки. Однако все это будет, ну… как бы, не настоящее, что ли? Не знаю, как объяснить. Вот, везет же тем попаданцам в книгах, что реально получили шанс прожить жизнь заново, начиная прямо с молодости! А у меня что? — Прыгнул в прошлое, что-то там сделал быстренько и назад, в свои шестьдесят лет (почти шестьдесят один уже) — к старческой слабости, болячкам и тщательно скрываемому желанию вновь стать молодым. Эх, все бы отдал за то, чтобы навсегда вернуться в свою юность, но Сурок говорит, что такое невозможно, по крайней мере, с точки зрения современной науки, даже в принципе. Эх…

Конечно, я обязательно все же нырну туда и попробую изменить судьбу, пусть даже мне останутся лишь воспоминания, но все же и сколько-то там лет совсем другой, не тюремной жизни. Но, скажем прямо, не так сильно меня это привлекало, чтобы, пока есть такая возможность, не испытать вновь какие-то моменты своей жизни, в которые мне хотелось бы вернуться. А потому судьба пусть подождет, никуда не денется, а и денется, так невелика потеря. Сгоняю-ка я лучше в…

***

Вы когда-нибудь думали о том, почему мы обижаемся? Почему чувство обиды не проходит у нас многие-многие годы? Я сейчас не о биохимии, а о причине. Так вот, главная причина того, что мы храним наши обиды порой всю жизнь, заключается в том, что обидевший нас человек неким образом понижает наш социальный статус. Как бы отбрасывает нас вниз социальной лестницы. Это я вам как психолог, пусть и доморощенный, говорю. Вот, к примеру, вы успешный человек, уважаемый в определенных кругах, все привыкли, что вы все знаете и все можете объяснить. И вот вам прилюдно задают какой-то вопрос, вы уверенно отвечаете на него, а потом кто-то утверждает, что вы неправы, и тут же убедительно обосновывает это. Вроде бы ничего особенного, если бы это случилось в разговоре один на один, вы, может быть, приняли это спокойно, признали ошибку, даже поблагодарили бы, но сделанное публично психологически воспринимается вами как унижение. Вы, наверное, будучи адекватным человеком, может, даже как-то сумеете перевести все в шутку или что-то еще, но в душе сохранится чувство обиды, которое будет угнетать вас, возможно, всю вашу жизнь. Почему? — Статус! Вы будете считать, что ваш социальный статус уважаемого и знающего человека, если и не разрушен прилюдно, то, по крайней мере, точно понижен. Вы будете так считать даже в том случае, если не знаете и не понимаете значение употребленных терминов, если даже вообще об этом не думаете таким образом. Это очень неприятное ощущение, когда тебя прилюдно уличают в незнании, а все потому, что статус важен для всех, каким бы большим или маленьким он не был. Хотя бы просто статус хорошего человека, или умного человека, или честного человека, или еще что — неважно. Вы, может, этот статус годами нарабатывали, а тут раз и все!

Мне было сорок пять лет, когда я влюбился. В тот раз я пробыл на свободе что-то около года. Ее звали Наташа, и она была на двадцать лет младше меня. Бывает любовь первая, с моей первой любовью вы знакомы, ее звали Лариса, помните? Моя прекрасная и несчастная первая любовь. Примерно через тридцать, получается, лет, я полюбил опять. Не то чтобы до этого я ни в кого не влюблялся — тыщу раз, но любовь от влюбленности все же, на мой взгляд, сильно отличается. Любовь бывает первая и, получается, последняя, но по накалу страстей и по слепости своей они равны. Любовь слепа, да. Я тогда пер как танк на позиции врага, сметая все преграды, и она стала моей — сама так решила, сама захотела, видимо, оценив мой напор и количество денег, которые я не жалел: как пришли, так и ушли — девиз всех воров (я сейчас не о бюджетниках). Ну, так мне тогда казалось. Я в буквальном и переносном смысле носил ее на руках, исполнял все прихоти. Повторю, я был слеп, весь мой жизненный опыт куда-то исчез, испарился, словно его и не было, словно я вновь стал пятнадцатилетним чудиком, который, утирая сопли умиления, по ночам сочиняет стихи, посвященные своему идолу — такой же малолетней сикухе. Все повторилось, как в первый раз, но в этот раз я готов был бороться за свою любовь, я готов был порвать любого, кто встанет на моем пути, между мною и моим новым идолом по имени Наташа, которой я поклонялся как богине, вышедшей из пены морской (родом она из Крыма была).