Изменяя прошлое (СИ) - Журавлев Игорь

— Почитаешь что-то новенькое? — взял меня за руку хозяин квартиры.

— Легко! — согласился я.

Кое-как ему удалось добиться тишины, и я, выйдя на средину комнаты, сообщил обращенным ко мне лицам:

— Стихи о любви! — и тут же исполнил:

Все в мире не вечно,

все в жизни неважно.

Гуляю по крышам,

по небу, по морю…

Сегодня я злой,

молодой,

бесшабашный,

какие быть могут упреки герою?

А завтра…

А завтра взорвутся надежды

и выпадут в мир звездопадом сомнений…

И муж королевы от ревности сдохнет,

застав ее вместе со мной без одежды:

без платья, без трусиков и без короны,

без мантии, совести, но при свечах!

А за окном веселятся вороны,

плавая в солнца последних лучах.

Я поклонился, народ похлопал, но из дальнего угла прозвучал пьяный голос:

— Говно!

Ах, как я обрадовался, ведь это именно то, что мне было нужно: небольшая драчка, скандальчик, который обязательно останется в памяти присутствующих. Воодушевленный такой удачей, я подмигнул Сурку и стал быстро пробился к тому, кто ничего не понимал в настоящей поэзии (а иначе я любое свое говно и не оценивал никогда). Но пока я пробирался, Сурок не подкачал и влепил этому мерзавцу звонкую пощечину. А тут и я добрался и, как бы защищая друга, схватил того за руку, которую он уже протянул к Николаю. Генка Страпонов (Во, фамилия досталась человеку, а? Хотя, кажется, в то время никто не знал, что такое страпон, значит, и издевательств в школе из-за фамилии он избежал, в отличие от своих детей, если только вовремя фамилию не поменял), а это был именно он, тогда жутко ревновал меня к Маринке, хотя, по правде говоря, зря. Ну, был у нас с ней короткий романчик, однако учитывая тот образ жизни богемы, который мы все старательно копировали, романчик изначально был без обязательств с обеих сторон. И поэтому никто Генке не мешал покорять Маринкино сердце, другое дело, что у него это не получалось, но я-то здесь при чем?

Будучи подшофе, Страпонов кинулся в драку уже на меня, что тоже очень и очень хорошо! Хотя бы потому что трезвым он бы не решился даже оценить мои стихи таким похабным образом, не говоря уже о том, чтобы попытаться подраться со мной. Я не рассказывал в институте о своем прошлом, но кому надо, те знали, узнали постепенно и остальные. Меня побаивались, а Генка был далеко не самым смелым парнем. Обычно я старался руками никого не трогать, понимая, что меня и без того взяли по большому блату, практически с испытательным сроком. Старался обходиться словами, и до сего дня такой подход себя вполне оправдывал, язык у меня подвешен как надо. Но сегодня Генкина смелость была мне на руку. Как известно, поэта обидеть может каждый, вот только далеко не все поэты имеют такой опыт драк, какой висел за моими плечами.

Я не стал его калечить, решив, что небольшого синяка под глазом вполне достаточно. При этом намеренно пропустил несколько его ударов, пока, наконец, ему не удалось попасть мне в глаз. Отлично, пусть синяк будет и у меня, меня будут спрашивать, я всем буду эту историю рассказывать, глядишь, в умах и задержится! Вот теперь можно позволить нас растащить. Я нашел глазами Сурка и подмигнул ему. Алиби, считай, обеспечено.

Глава 20

— Ну, что скажешь? — спросил полковник Рябинин у вошедшего без стука в кабинет полковника Курчатова.

— Да, они знают друг друга, как минимум еще с осени девяностого года, — пожал плечами Владимир. — Несколько человек вспомнили молодого физика, которого Пастор привел на поэтический квартирник. Там была стычка то ли из-за девушки, то ли из-за стихотворения, которое прочитал Пастор. Тут многие путаются в показаниях. Но то, как физик влепил пощечину студенту Литинститута по фамилии Страпонов, а потом между этим студентом и Пастором завязалась драка, помнят все опрошенные, которых удалось найти.

— Что, правда, что ли, Страпонов? — удивился Сергей.

— Правда, — улыбнулся Володя. — Но это сейчас даже подростки знают, что это такое, а тогда никого фамилия не удивляла и не смешила.

Рябинин на секунду задумался и согласно кивнул.

— В общем, их быстро разняли, — продолжил Курчатов, — но по синяку под глазом каждый, кажется, заработал.

Он замолчал, Рябинин тоже помалкивал, что-то обдумывая про себя, а потом спросил:

— Что думаешь об этом?

Курчатов взял со стола пепельницу, подошел к окну и, открыв форточку, закурил.

— Да может быть что угодно, — наконец, ответил он. — Сама по себе драчка не представляет собой ничего необычного. Пастор прочитал там какое-то свое стихотворение, Страпонов нелестно отозвался о нем, будучи уже изрядно подшофе и, как утверждают некоторые, имея зуб на Пастора из-за девчонки, которую тот вроде бы увел. К сожалению, саму девушку, Марину Малофееву, допросить не удалось, она еще лет двадцать пять назад вышла замуж и уехала на Украину, там следы ее и затерялись, сам понимаешь. Сурков, который, наверное, тоже уже принял на грудь, вступился за своего товарища, потом присоединился Пастор… Поэты вообще народ обидчивый.

— Хм, — Сергей удивленно уставился на гэрэушника. — Неужели и правда, Пастор — поэт?

— Ну, в Литинститут его приняли с первого раза, — пожал плечами в ответ тот. — У меня сестра двоюродная туда три года подряд пыталась поступить, потом плюнула. Не знаю, как сейчас, но тогда был серьезный творческий конкурс, и до экзаменов допускали только тех, кто его прошел. Она не прошла ни разу, хотя, на мой взгляд, пишет очень хорошие стихи для детей. А Пастор, повторю, прошел с первого раза, свидетели утверждают, что он был любимчиком самого Андрея Вознесенского. Так что — да, наверное, мог бы стать поэтом.

— Человек, Володя, или поэт, или нет. Не может такого быть, чтобы мог стать, но не стал. Другое дело, получил известность как поэт или нет. Но это ладно, как поэт он мне точно неинтересен сейчас. Ты мне лучше вот что скажи: как считаешь, это было с самого начала так или позднейшая постановка?

— Да как же я это определю? — удивился коллега. — Тут пятьдесят на пятьдесят, потому что с равным успехом это могло быть как изначальной реальностью, так и позднейшей… э-э-э, как ты сказал, — постановкой? Да, могло быть постановкой, если у них обоих сейчас есть машина времени. Могли договориться, смотаться в прошлое и сделать себе алиби. И мы никак это не можем определить, разве что обнаружим вдруг где-то записи о первой версии того квартирника, если таковая была. Кажется, только бумага способна сохранять память об измененном прошлом. Но я очень сомневаюсь, что кто-то из участников того вечера записал эти события на память по горячим следам.

— М-да, — покачал головой Рябинин. — А потом есть какие-то свидетельства об их встречах?

— Тут тоже полная засада! — раздраженно махнул рукой Курчатов. — Сам же понимаешь, на следующий год распался СССР, а потом такое началось, что сам черт ногу сломит! Вполне может быть, что Сурков и правда приезжал к Пастору на свиданки, и передачки слал. Вот только ничего этого мы сейчас не можем ни доказать, ни опровергнуть. Тогда в пенитенциарной системе был, как и везде в стране, полный бардак, причем, постоянно экспериментировали — то разрешат чуть ли не все на свете, то зажимать начнут. Причем в каждой колонии по-разному, от начальника учреждения зависело. Да, он мог к нему приезжать часто, а уж передачки привозить хоть каждый день, и это нигде не фиксировалось, если, скажем, делалось за бабки. А если и фиксировалось, то уже все сроки хранения подобных документов прошли, это же не уголовные дела или какие-то спецразработки.

— Может, попробовать поймать их на разногласиях? — выдал идею эфэсбешник.

— А что это нам даст? — возразил гэрэушник. — Воспоминания мужа и жены о прожитых годах могут отличаться радикально, да, и не обязаны они помнить, когда и где встречались. Допустим, обнаружим какие-то разногласия, они пожмут плечами и скажут: ну, может, чего-то забыл или путаю сейчас — мол, сколько времени прошло! Нет, Сергей, тут надо брать с поличным, так сказать. Например, найти эту самую машину времени.