Былые - Кэтлинг Брайан

Гертруда и Сирена чинно сидели в «фаэтоне», ожидая, когда к ним кто-нибудь подойдет.

— Они нашли всех, — крикнул кто-то от вагона рабов. И великий рев поднялся в толпе.

Измаил выглядел безупречно. Он уже прошел по поезду к открытому концу вагона, где уселся на ящик с «Гочкиссом» на коленях. Теперь, когда поезд остановился, он поднялся и раздавал приказы толпе. Требовал, чтобы в первый вагон взошли медики. Нужно «доставить людей в больницу». Позвал помощь, чтобы загнать лимбоя обратно в рабский барак. Притворился, что не заметил сиреневый «фаэтон», стоящий у входа на вокзал. Пусть подождут и наблюдают за его триумфом. Измаил сошел на перрон и вернулся к вагону, внутри которого на носилках лежал Вирт. Раздвинул дверь и ждал медиков. Тут заметил, как через толпу пробиваются Талбот и еще три важные персоны. Отвернулся от них и вошел в купе. Компания Талбота задержалась недалеко от путей, пока выясняла, что происходит. Измаил театрально возник в дверях, поддерживая Флейшера, вида отсутствующего и расхристанного, и помог ему спуститься по ступеням, словно хворому ребенку или хрупкой старой деве. Талбот бросился к ним, подхватил Флейшера за вторую руку и удостоил Измаила взглядом, полным изумления и восхищения.

Дождь прекратился и вырвалось жаркое солнце, накинувшись на испускающую пар станцию и перрон. Измаил отступил от благодарностей, какими его осыпала мельтешащая толпа, зная, что сегодня девушку ему не увидеть. Он будет ждать момент их встречи, сколько может, и ночь в постели Сирены — часть этого предвкушения. Хотя бы теперь у нее не будет для него ничего, кроме похвал, а значит, она может стать более благодарной и чуткой под одеялом.

Носилки с Виртом передавали по пути к карете скорой помощи, и Измаил гаркнул:

— Поспешите, да поаккуратнее, этот человек — герой.

Громкое слово разнеслось так, что его подхватили все. Как ни странно, осело оно не на зловонный грязный полутруп, который спешно несли через множество, но обратилось на безупречного раненого парня, вернувшего лимбоя и теперь командующего их прибытием и уходом за своими друзьями.

К сожалению для Измаила, пальмовых листьев у вокзала не росло.

Лимбоя обратно в рабский барак сопроводила с вагонов толпа, не знавшая, то ли хлопать их по спине, то ли поколотить. Вестник оглянулся на Измаила, и герой поднял над головой руку и указал на небо, вытянув указательный палец. Вестник отвернулся, и лимбоя зашаркали вдвое быстрее.

— Покормите их, — крикнул герой, когда они покидали станцию. Позади него уже ждал Талбот.

— Мы премного вам обязаны, мистер Уильямс. Нам с вами нужно увидеться, как только вы оправитесь после своей суровой экспедиции.

Измаил был готов говорить уже сейчас, впиться нервными зубами в будущее.

— Но пока что, полагаю, у вас имеются более насущные дела.

Талбот просиял лучезарной улыбкой, положил руку на плечо героя и с добрым видом развернул к другому концу перрона — к поджидающему сиреневому «фаэтону».

— Кое-кто приехал забрать вас домой.

В оживленном беспорядке никто не заприметил, как с другой стороны поезда выскользнул Сидрус. На теневой стороне он переоделся и переобулся, а затем про шел позади вагона охраны, чтобы влиться в счастливую толпу. Кто-то сунул ему в руку кружку теплого пива, а остальные плясали вокруг поезда и аплодировали Мерину, махавшему с подножки поезда. Сидрус наблюдал, как его добыча садится в сиреневую машину. Видел дежурные поцелуи и рассмеялся. Все прошло не совсем так, как он хотел, а даже лучше. В лесу он позволил эмоциям возобладать и не дотерпел. Он хотел крови, но так много ее не ожидал. Ожидал он, что партия Измаила после первого же выстрела подожмет хвост и сбежит в лагерь. Чтобы дальше Сидрус выхватил из них циклопа и медленно изрезал в недрах Ворра. Но они сражались до горького конца. Гуано летучих мышей, найденное в пещере, сработало идеально, так что он откинулся и наблюдал, как две цепи людей решетят друг друга трассирующими зарядами. Тернистая роща стала добавкой. Вмешался он только дважды, когда казалось, что лучшие стрелки снимут Измаила. Этого он допустить не мог. Он бы не простил себя за то, что позволил ему столь легкую смерть. Лимузин тронулся, а он хлебнул приветственного пива и задумался об ожидающих его удовольствиях.

Глава тридцать третья

После первого часа палец отца Тимоти начал кровоточить. Чернила из сахарной воды помогали остановить кровь всякий раз, как он окунал его в раствор, но трение от писания по твердому камню брало свое. Когда отвалился ноготь, боль стала невыносима. Он стоял на четвереньках, а Модеста уселась выше и наблюдала за каждым движением с последней ступени каменной лестницы, ведущей к двери в потолке, что выходила в непокрытую скорлупу разрушенного дома. Модеста надиктовывала послание нескончаемой проповедью, которую он записывал слово в слово. Многие из этих слов он никогда не слышал прежде, так что ей приходилось проговаривать их по буквам. Это ее раздражало, зато ему давало время передохнуть в перерывах. Солнце косило лучами в прямоугольное отверстие над головой, а откуда-то снизу поднималось переливающееся свечение — из какой-то более открытой пещеры, полагал он. Плоская каменная поверхность сияла там, где покрылась влажными и частично невидимыми словами. Первые фразы были прозрачными, но чем больше он писал, тем пуще они матовели от крови. Модеста из-за этого была вне себя от радости и диктовала с таким удовольствием, какого он за ней еще никогда не замечал. Голос, как и тело, достиг новой зрелости, и его резонанс плясал в пульсирующем озоном воздухе, которым дышало море. Тимоти поморщился от боли и поднял руку от незавершенной буквы, протянул ей, чтобы она видела ущерб. Надеялся на сочувствие или хотя бы передышку. Не дождался ни того ни другого.

— Почему ты прервался? Слово — «шелушить», через «е».

— Я больше не могу писать; палец отнимается.

Она рассмеялась и встала, руки уперлись в новый, отчетливый изгиб бедер.

— Ты будешь писать, потому что ради этого ты есть, это цель твоей жизни.

Бурливший под болью гнев встал в горле желчью.

— Как ты смеешь, ты, чудовище! Как ты смеешь меня третировать? Я тебя защищал, а ты меня принуждаешь к такому?

— Я отношусь к тебе соответственно тому, как ты был создан, не более.

— Я больше не могу, — содрогнулся он.

— Можешь и будешь, потому что должен, потому что ради этого живешь.

— Ради Бога! — вскричал он.

— Именно ради Бога, — сказала она, ухмыляясь свысока.

— Ты мерзкая мокрощелка, — воскликнул он с таким гневом, какого еще никогда не пробовал на вкус.

Ее смех был громче его ярости и заполнил соборные своды пещер.

— Именно, — сказала она и разорвала свое простое платье, просыпая, словно новорожденных бабочек, каскад пуговиц. Встала яркая, гордая и непокорная, задрав в вытянутых руках разделенную ткань, аки крылья. Он поднял глаза и увял под улыбкой ее женственности.

Он написал «е» в «шелушить» со слезами на глазах и комком в горле, казавшимся антрацитом. И так продолжал, подавляя кипящее внутри буйство чувств. Она выкликала новые предложения, и он не заметил, как она слезла и встала рядом. Взяла банку с уже побуревшими чернилами и громко плюнула в нее, на что он обернулся, вдруг оказавшись вблизи ее наготы. Она взболтала деликатным пальчиком воду, сахар, кровь и слюну и тяжело уставилась в его жалкие глаза.

— Я… я… просто хочу… — начал было он.

Она приложила мокрый палец к губам и цыкнула, затем показала на его раззявленный рот и быстро сунула в него палец.

— Так будет легче, — произнесла она. Эффект сказался почти мгновенно. Боль иссякла, а через тело пролилось тепло, сосредоточившись в чреслах.

— Теперь пиши, — сказала она, на сей раз мягче. Следила, как он отвернулся, понурился, не смея больше на нее взглянуть. В следующие часы он писал, ни разу не подняв головы на ее звонкий и чистый голос. Чтобы сконцентрироваться и отвести глаза, он все вспоминал последнее письмо Лютхена, повторял под нос фразы из него. Старый священник ошибся насчет Модесты, но теперь его строгие слова помогали, как молитва, разбавить ее ошеломляющее присутствие, дарили хоть какое-то ничтожное место, чтобы спрятаться.