Былые - Кэтлинг Брайан

Никто из двоих не видел и не чуял, как в дикости деревьев меняется их баланс, но Уильямс в полудреме, подвешенный и плохо сложенный в укрытии тела и души создания по имени Сидрус, внял и засиял. Потепление. Свет — тусклый, как свеча в бутылке, болтающейся в безымянном полуночном океане. Зов, разошедшийся от мокрого алтаря Морских Людей, содрогался на ветру и набирал скорость под пестрым солнцем. А когда нашел и пробудил своего любимого Уильямса внутри Сидруса, Лучник начал разворачиваться, словно в первых движениях уснувшего от усталости человека. Потягивая целеустремленность. Внешнее пробуждалось задолго до того, как к поверхности всплывет разум и к нему присосется рассвет. Уильямс начал осознавать границы и текстуры своего сосуда. Сидрус же ощутил только череду покалываний, мелкие смещения легкости от мозжечка до пят. Покалывания, которое он-то принял за новые признаки растущей энергии, но на деле бывшие тысячами поражений и отделений. Что-то поднималось из глубин чудовища.

Отчасти покоробилась настройка инстинктов Сидруса, так что спустя несколько дней пути на юг проявились и первые реальные признаки рассечения. Он споро шел в недавно найденном тонком каноэ с узкими и скользкими балансирами. Так было быстрее и не приходилось пересекать болезненные тропки своего прошлого странствия к гнилому островку Небсуила и обратно. Он так смаковал прибытие, что и не заметил странных подталкивающих волн, перекошенных ветерков и собственную неравномерную греблю. Словно одна его сторона была сильнее и весло зарывалось под волны глубже. Претворялся поворот. Манящая рифма притягивала ближе и ближе к землям Морских Людей и дальше от вывернутой нижней губы эстуария. С призывом сговорились даже звезды и большая полная луна, что влекли Сидруса в путь по ночам. Светлые волосы и тлеющие кости священного чада, хранившего гены первого Уильямса, исполняли первые стадии растворения. Уильямс в Сидрусе греб с ночью и против очевидного дня. Плыл к разделению, мести и благословению, к Морским Людям, поколениями ожидавшим его возвращения. Некоторые жрицы предсказывали, что для безопасного пути и пропитания он будет обернут в другого человека. Ведь всем известно, что дорога в другой мир долгая, особенно — в обратную сторону. Быстрая дорога смерти проста; ее хотя бы раз проделает каждый, будь ты глупец или мудрец. Но путь оттуда требует великой смелости и необоримой воли. Под силу лишь сакральному созданию вроде Одногоизуильямсов. Начинали сходиться все знаки. Менялись прилив и отлив. Умбитиппа из племени лампри сказал, что уловил в сети русалку, но та прокусила веревки и уплыла в эстуарий. Каждую неделю сообщалось, что замечали Черного Человека 0 Многих Лицах. А пустынные отцы сказали, что к ним издалека, вдоль побережья, где не живут черные люди, странствует живой голос. Воздух налился возбуждением, заострялись ножи и твердая трава. Морские Люди с большим успехом упражняли свои умения и экспериментировали с новыми техниками хирургии и физической магии. В деревнях уже было множество ходячих примеров изумительных слияний и разделений, а те, кто не мог ходить, ползли, скакали и скользили с немалой гордостью за свои достижения. Идет Одинизуильямсов — все ждали праздника.

Глава сорок первая

Все, чего касался Измаил, теперь требовалось очистить. Природное тепло Сирены извратили. Доверчивую любовь замарали. Никогда еще у нее не было такой негативной реакции. Все воспоминания о совместном времени, даже самые первые, прокисли и горчили. Жалость к его слабости превратилась в отвращение и презрение. И даже этого мало; она ярилась на собственную податливость. Как могла она все это допустить, не видеть то, что столь очевидно гнило под ее нежным носом? Она систематически стирала все следы его присутствия в доме. Чувствовала себя нечистой от мысли об отпечатках своего мучителя повсюду. Не смела даже задумываться о том, как смертоносные руки ласкали ее тело, заглядывали внутрь. Представлялся его единственный глаз, пристальный и аномальный. То и дело находила тошнота, и хотелось сбежать — продать особняк и начать заново, с неоскверненным телом в стерильном доме на незараженной земле. В то же время гнев требовал стоять на своем, проявить силу, отмахнуться от этой мелкой неприятности и жить дальше. Возможно, весь инцидент — сигнал к тому, что пора изменить свое существование и найти ему новое применение. А на самом дне ямы расселась ее слепота. Когда она заперла двери и свернула дочиста отскобленное тело в глубинах новой постели, та приветствовала Сирену, словно старый бесполый друг.

Она придет на казнь. Применит свои красивые, идеальные глаза, чтобы рассмотреть все подробности. Убедится, что он ушел навсегда. Она просила Квентина Талбота ее сопроводить, устроить просмотр с незаметного, но лучшего места. Он с радостью согласился, скрывая под своим искренним желанием помочь бьющую через край радость. У него на примете было «отличное место» — комнаты, принадлежащие Гильдии лесопромышленников. Он снимет их на день расплаты, и никто не потревожит ее наблюдение.

Жесткая чистота новых простыней окутала ее, когда она отложила все планы этого мира и вошла в край, который, молилась она, будет к ней добрее. Она вытянула разнеженное тело на тугой белизне и отпустила все силы. Уснула за пять минут, и сны быстро подхватили ее и повели через сад у дома, прямиком в лес, темнеющий с каждым беззвучным шагом. Тьма, не имеющая равных. Тьма на грани слепоты.

В грезах она снова стала незрячей, и пространство вокруг удвоилось в размерах. Перестали покалывать подробности, щедро оставив объем, который она понимала проникновенно, возвращалась в него, как к себе домой. Она ослепла от счастья и чуть не расплакалась во сне. Она так много понимала — и лес ей в этом помогал. Белая простыня стала угольно-черной и могучей, как ночь. Ворр показывал свой секрет — тот, что она всегда знала, но не умела выразить. Тот, что был всем на обозрение и прочтение.

Но зрение даровало людям слепоту, особенно в отношении собственного рода.

Когда она проснулась, предложение крутилось на кончике торжествующего языка, но сказать его было некому.

После столкновения с отцом Гертруда затворничала на Кюлер-Бруннен. Или, вернее, после столкновения с тем, кто притворялся ее отцом в течение всей ее ранее счастливой жизни. Он был опорой ее существования. Гордой горой, которой можно угождать, на которой можно строить. Госпожа Тульп всегда оставалась маленькой папиной принцессой, его любимицей. Или так ей представлялось. Гранитная уверенность сдвинулась, оказавшись не более чем пятном на широких тектонических плитах мира без воли. Ей роднее бакелитовые машины, гудящие под домом, чем стая незнакомцев, обманом ставших ее семьей. И она, и ее дочь порождены кем-то или чем-то, чего она никогда не встречала. О чем никогда не мечтала. Теперь она не знала ничего о собственной утробе, об утробе своей матери и еще сильнее страшилась за утробу дочери. Все они — чья-то собственность. Больше любого другого на нее похож циклоп Измаил. Неудивительно, что, не считая материнского чувства, она чувствовала себя уродцем. Гертруда вспоминала его поразительный рост. Стоило извлечь мальчишку из тесного узилища в подвале, как он вырос и возмужал в аномальные сроки. Истинно ли обратное? Почему она обязана подчиняться постоянным и безысходным правилам обычной жизни? Быть может, лучше уйти в подвалы и искать закутки все меньше и меньше, чтобы съежиться. Отмотать жизнь обратно в ничто, стирая с каждым уменьшением мучительные переживания, пока она не сведется в бездумную слизь. Она нехотя проводила время с Родичами, пыталась больше разузнать о Ровене и о том, когда ее вернут. Те раздражающе заявляли о незнании, говорили, будто им известно лишь то, что она спокойна, счастлива, здорова и с нетерпением ждет встречи с матерью. Под нажимом скудно пояснили, что это важно для ее здоровья. Период подстраивания перед тем, как полностью выйти в мир.

Гертруда атаковала их наголо с фактами, которые наконец разгласил отец. Но к новой расстановке сил они оставались отчужденными и безучастными, только повторяли, что ей не полагалось это знать. Зато так им стало легче объяснить, что и она, и Измаил проходили наряду со многими другими «период закалки» и все вернулись в мир сильнее и более защищенными. При расспросах о сути этой «защиты» они замолкали или сменяли тему. Тянулись долгие интерлюдии угловатого молчания. Порою она слышала, как кто-нибудь автоматически переключается в режим стазиса — легкая перемена в акценте постоянного гула. Теперь, раз закончилось или приостановилось обучение, у них не осталось другой цели, кроме просто общения и пребывания с ней. Во время одной из упрямых пауз она спросила почти из каприза, заранее зная, что ответ будет отрицательным: