Бледный король - Уоллес Дэвид Фостер

§ 8

Под воздвигавшимся каждый май над окружным шоссе щитом с надписью «ПРИШЛА ВЕСНА – ЗНАЧИТ ПОРА ЗАДУМАТЬСЯ О БЕЗОПАСНОСТИ НА ФЕРМАХ», и через северный съезд с его собственным испачканным названием, знаками касательно попрошайничества и скорости и с универсальным глифом играющих детей, вдоль галереи образцов двойных трейлеров, мимо ротвейлера на цепи, трахающего пустоту в безумных судорогах, и шкворчания сковородки, доносящегося из кухонного окна трейлера, чуть направо и потом резко налево вдоль «лежачего полицейского» в еще не расчищенную под новые одинарные трейлеры густую рощу, где треск чего-то сухого, и стрекот насекомых в перегное рощи, и две бутылки и яркий целлофановый пакет, насаженные на ветку шелковицы, затем с видом сквозь зыбкий параллакс молодых веток на участки трейлеров вдоль извилистых дорог и проселков северной части парка, обходящих стороной гофрированный трейлер, где, говорят, мужчина ушел от семьи, а потом вернулся с оружием и убил всех во время просмотра «Драгнета», и раздолбанный заброшенный пятиметровый трейлер, полузаросший на краю рощи, где парни с их девушками складывали на паллетах странные слитные фигуры и оставляли яркие рваные упаковки, пока неосторожное обращение с газовой плитой не привело к взрыву и не вскрыло южную стену огромной лабиальной брешью, обнажившей выпотрошенные кишки жилища на обозрение множеству глаз, пока шприцы и стебли долгой зимы шумно хрустят под множеством ботинок, где роща идет под углом мимо незастроенного тупика, куда они теперь пришли в сумерках понаблюдать, как трясется на подвесках припаркованная машина. Окна затуманились почти до матовости, а корпус такой живой, что будто едет, не сходя с места, машина размером с яхту, скрип стоек и амортизаторов и тряска в почти настоящем ритме. Птицы в сумерках и запахи обломанной сосны и коричной жвачки младшей из них. Колебания напоминают машину, несущуюся на высокой скорости по ухабистой дороге, придают неподвижности «бьюика» сновидческое, пронизанное чем-то вроде романтики или смерти ощущение в глазах девочек, присевших на корточки на опушечном пригорке рощи, с видом дриад и с глазами вдвое шире и торжественней, выглядывающих редкое мелькание бледной конечности за окном (раз к нему прижалась голая пятка, сама трепещущая), понемногу придвигаясь все ближе с каждой ночью недели перед истинной весной, беззвучно подначивая друг друга подойти к трясущейся машине и заглянуть, что наконец делает только одна и не видит ничего, кроме отражения собственных широко распахнутых глаз, когда изнутри доносится слишком хорошо знакомый ей вскрик, что раз за разом будит ее из-за картонной стенки трейлера.

На гипсовых холмах к северу горели пожары, чей дым висел в воздухе и разил солью; потом без жалоб или даже упоминания пропали оловянные сережки. Затем отсутствие на всю ночь, на две. Дитя как мать женщины. [15] То были предзнаменования и знаки: снова Тони Уэр и ее мать в пути по бескрайней ночи. Маршруты на картах, что не складываются под пальцем в понятные формы или фигуры.

По ночам, если смотреть из трейлерного парка, холмы отливали грязным рыжим свечением, доносились взрывы живых деревьев от жара огня и рокот самолетов, бороздящих марево над ними и сбрасывающих толстые языки талька. Порой ночами с неба сыпал мелкий пепел, ложившийся сажей и загонявший все живое под крыши, так что все окна трейлеров по парку отливали подводным сиянием экранов, а когда многие выставляли звук одинаково, передачи доходили до девочки через пепел так отчетливо, словно еще никуда не делся их собственный телевизор. Он пропал без единого слова о нем перед предыдущим переездом. Знак прошлого.

Пацаны в парке носили мятые шляпы и галстуки-шнурки – кое-кто щеголял в бирюзовых, – и из них один помог опустошить отстойник трейлера, а потом принуждал ее к фелляции в качестве вознаграждения, когда она дала слово, что если из его штанов что-то появится, то в них уже не вернется. Еще ни один парень приблизительно ее роста не смог принудить ее к сексу со времен Хьюстона и тех двоих, которые подлили ей что-то в газировку, отчего они перевернулись на бок, и она уже не могла сопротивляться и лежала, глядя в небо, пока они делали свое отдаленное дело.

На закате север и запад были одного цвета. В ясные ночи она могла читать под янтарным свечением ночного неба, сидя на пластмассовом ящике, служившем им крыльцом. В сеточной двери не было сетки, но она все равно считалась сеточной дверью, о чем девочка не раз задумывалась. В саже на кухонной плите можно было рисовать пальцами. В пламенеющем оранжевом до темнеющих сумерек в вони креозота, горящего в зубчатых холмах с подветренной стороны.

Ее внутренний мир богатый и многогранный. В фантазиях о любви это она сражалась и превозмогала, спасая какой-нибудь предмет или персонажа, только они ни разу не проступили отчетливо и не приняли форму или имя.

После Хьюстона ее любимой куклой была лишь голова куклы, с вычурно уложенными волосами и дыркой с резьбой для шеи; девочке исполнилось восемь, когда тельце потерялось и теперь лежало в бурьяне, вечно на спине и в неведении, пока голова продолжала жизнь.

Социальные навыки матери отличались безразличием и не включали правдивость или последовательность. Дочь приучилась доверять делам и считывать знаки в мелочах, о чем не ведают обычные невинные дети. Затем наискосок срединной трещины в столешнице появился мятый дорожный атлас, раскрытый на родном штате матери, где поверх ее места происхождения лежали споры засохшей слизи, пронизанной красной нитью крови. Так открытым атлас лежал, неупомянутый, около недели; они ели вокруг него. Он собирал пепел, нанесенный ветром через прорванную сетку. Муравьи досаждали всем трейлерам в парке – зарились на что-то в пепле с пожара. Они особенно кишели в одной точке – высоком месте, где деревянная обшивка кухни некогда отошла и выгнулась наружу от жара и откуда спускались параллельные две сосудистые колонны черных муравьев. Ела из банок, стоя у анодированной раковины. Два фонарика и выдвижной ящик с огарками свечей, которых мать сторонилась, ибо ее лучиком света в мире были сигареты. По пачке боракса в каждом углу висящими по бокам проводами, местонахождение хозяина было неизвестно старейшинам парка, чьи шезлонги стояли нетронутыми пеплом в центральной тени сумаха. Одна из них, матушка Тиа, предсказывала будущее: сушеная и дрожащая, лицо – облупленный пекан, целиком объятое черным, два отдельных зуба – как выстоявшие кегли в «Шоу-Ми Лейнс», владелица собственных колоды и подноса, где белел копившийся пепел, называла ее chulla [16] и не брала денег, страшась Дурного Глаза, с каким девочка подсматривала за ней через телескоп скрученного журнала из дырки в сетке. В тени сумаха пыхтели две ребристых и желтоглазых псины и поднимались лишь иногда – выть на самолеты, трепавшие пожары.

Солнце над головой – словно глазок в самопожирающее сердце ада.

Еще одним знаком было, что матушка Тиа отказалась пророчить, причем не с категоричным отказом, а с мольбой о милосердии под пронзительный хохот других старейшин и вдов в тени; никто не знал, почему она боится девочку, а она не объясняла, но, зажав зубом нижнюю губу, вновь и вновь чертила особую букву в воздухе перед собой. По матушке девочка будет скучать, среди прочего доверив голове куклы нести воспоминания о ней.

Социальные навыки матери отличались безразличием со времен клинического заключения в Юниверсити-Сити, штат Миссури, где ее запрещали посещать восемнадцать рабочих дней, на протяжении которых девочка скрывалась от соцслужбы и спала в брошенном «додже», чьи дверцы можно было запереть выкрученными вот так вешалками.

Девочка часто посматривала на открытый атлас и помеченный на нем чихом город. Она и сама родилась там, в окрестностях, в городке, носившем ее имя. Ее второй опыт из тех, что обычно изображались в нежных красках безразличными словами ее книг, произошел в заброшенной машине в Юниверсити-Сити, штат Миссури, от рук мужчины, который умел снять одну вешалку выпрямленным крючком другой и сказал ее лицу под его митенкой, что можно либо по-хорошему, либо по-плохому.