Жук Джек Баррон. Солариане - Спинрад Норман

– Перестань, Волчара, и лучше подними-ка этот хренов бычок от «Пэлл-Мэлл» с моего журнального столика, – сказал Дон, пытаясь выглядеть как Защитник Родины и Дома в присутствии Сары, подло пытаясь самоутвердиться перед ней в собственной квартире.

– А, да пошел ты, Сайм, – бросил Человек-Волк. – Я же тут толкую о самой большой несправедливости в мире! Такие как ты, такие как я…

– Ну раз имеет место несправедливость, почему бы тебе не разжучить… – начал было Дон, и этот момент остановился для Сары, потому что она знала, что он вот-вот скажет – эти три слова и точную циничную интонацию, присущую им, она хорошо знала, ибо они сдирали с нее кожу заживо десять раз на неделе, на протяжении многих лет. Она вздрагивала и будто даже немного умирала всякий раз, когда слышала эти последние три слова, и понимала, что никогда больше не даст Дону Сайму, даже если ей будет давить на руки и ноги все население Китая; уж лучше переспать с ядовитой ящерицей или Бенедиктом Говардсом, чем отдаться человеку, сказавшему Три Нехороших Слова в среду вечером, меж восемью и девятью. Три Нехороших Слова были связаны с Одним Нехорошим Дежавю – образ одного весьма конкретного лица на экране, тщательно растрепанного; оно же – на синей подушке в цветочек, и клочковатая борода щекочет ей…

Итак, Дон Сайм, по-свински беспечный в ее отношении, произнес-таки Три Нехороших Слова, и все внутренности Сары сжал болезненный спазм:

– …почему бы тебе не разжучить Жука Джека Баррона?

Ночной ветерок обжигал горло Бенедикта Говардса, когда он с удобством лежал между хрустящими белыми простынями своей больничной койки, в тепле и безопасности в своей монолитной цитадели, что гордо называлась Гибернаторным комплексом Скалистых гор. За полуоткрытой занавеской балкона – врачи, конечно, подняли крик, когда он попросил их проветрить, и сказали, что после операции ему лучше не застывать, но Бенедикту Говардсу было наплевать на кудахтанье шарлатанов, – горы казались смутными тенями на горизонте, полном глубокой тьмы, а звезды были скрыты ослепительным сумеречным сиянием огней Гибернаторного комплекса. Его личного комплекса – ныне и присно, и…

Во веки веков?

Он ощущал вкус «во веки веков» в сосновом ветерке, дувшем с гор, из Нью-Йорка, Далласа, Лос-Анджелеса, Лас-Вегаса и всех мест, где люди низшего уровня трудились за крошки, как насекомые на солнце. Он наслаждался тем, что «во веки веков» спокойно отдыхает и почти защищен от ветра, лежа после операции между простынями, купленными на его деньги, в Комплексе, принадлежащем ему сверху донизу, – в стране, где сенаторы, губернаторы и лично президент называли его мистером Говардсом.

Он нежился в своем личном «во веки веков», вспоминая гордую усмешку Пальяччи, сказавшего: «Мы вникли в самую суть, мистер Говардс, и уверены – все сработает. А что до «во веки веков»… ну, это очень долгий период. Пока мы не можем сказать, научились ли длить процесс вечно – строго говоря, пока еще нет, мистер Говардс. Но пять столетий… или тысячелетие… кто знает? Может, и миллион лет достижим. Как думаете, этого срока вам хватит, мистер Говардс?»

Говардс улыбнулся в ответ – и простил доктору это дебильное фамильярничанье, хотя, случалось, стирал в порошок людей повлиятельнее – за гораздо меньшие проступки. Ведь, право слово, нельзя же держать какую-то мелкую глупую обиду за душой, когда впереди – миллион лет? Нужно научиться рассчитывать все порывы сердца в очень долгосрочной перспективе – и избавиться от всего ненужного…

…навсегда? Говардс задумался. Значит, «навсегда». Цель достигнута – это очевидно по тому, как врачи потеют, по их довольным оскалам. Эти поганцы думают, что победа у них в кармане. Возможно, уже знают – но подсознательно. На этот раз Говардс чувствовал все за них – самыми тонкими фибрами нутра. «Прощайте навсегда, – подумал Говардс, – все вы: круги хирургического света над головой, сникающие во мрак, пучеглазые медсестры ночной смены, медсестры дневной смены – эти шлюхи с фальшивой профессиональной веселостью; прощайте, другие простыни в другой больнице, – и трубки, похожие на червей, засунутые в нос, в горло, в самое нутро, эти липкие от слизи полимерные черви, льнущие к изнанке тела, как улитка – к камню; прощай, каждый неглубокий вдох, сделанный так, чтоб не задохнуться от обилия этих трубок, не потревожить что-то, чему надлежит оставаться в покое; прощайте, вечная заложенность носа и горла – и вечное желание вырвать всех этих искусственных паразитов из тела; вырвать иглу для переливания крови из левой руки, иглу, идущую от капельницы с глюкозой, – из правой, и умереть без этих лишних включений, как человек: голый, будто только родился, на четкой, как черта, границе, прорезанной между жизнью и смертью. Прощай, желание умереть вот так – а не с этим сцеживанием жидкостей в пластик, в стаканы, в пробирки и в рвотные пакеты, в катетеры, в иголки, в медсестер, в проклятые цветочные вазы…

Свет в конце тоннеля, говорите? А за ним – тьма? Ублюдки! Никакой свет и никакая тьма не остановят Бенедикта Говардса. Он все оплатил, всех обманул, всех переиграл – и всех уничтожил. Ни один чертов идиот, вылезающий из чертового роскошного седана, не сможет приказывать Бенедикту Говардсу! Горе этому ублюдку… надо биться с ним, сжечь его, подкупить его, обмануть его, уничтожить его, разорвать круги света и круги тьмы… раздвинуть эти завесы шире, шире. Он ненавидит трубки, ненавидит медсестер, ненавидит иголки, простыни, цветы. Надо показать это всем! Показать это всем, кто не может убить Бенедикта Говардса! Никто не может убить Бенедикта Говардса!..

Говардс понял, что открывает рот, чтобы произнести эти слова, – и ветер вдруг стал холодным, и слабость ушла, и рефлексы бойца ожили в его артериях, а на щеках выступил легкий ледяной пот.

С содроганием Говардс вынырнул из омута мыслей. Конечно, будут еще больницы – но в другое время; а пока жизнь влита в него, вшита в него, введена на уровне Глубокого Сна и не вытекает больше в склянки и в пробирки. Да, да, теперь все под контролем. Счет перед смертью погашен. Ни один человек не должен умирать дважды, ни один человек не должен дважды наблюдать, как жизнь уходит, молодость уходит, кровь уходит, все уходит, мышцы становятся дряблыми, яйца – сморщенными черносливинами, руки-ноги – сухими палками, ручками от метелки… Уж точно не должен он – Бенедикт Говардс! Прочь, смерть, – убеги на миллион лет вперед. Убеги навсегда, на веки вечные.

Говардс вздохнул, почувствовал, как расслабляются железы, и снова отдался приятной, здоровой теплой слабости, понимая, что это значит: тепло изгоняет холод, свет озаряет исчезающий черный круг, держит его завесы раздернутыми, раздвигает – навсегда.

«Потому что жизнь – борьба», – думает Бенедикт Говардс. Борьба от попрошайничества в Техасе до власти нефтяных денег в Далласе, Хьюстоне, Лос-Анджелесе, Нью-Йорке, где все было открыто: нефть, аренда земли, акции, электроника, НАСА, губернаторы и сенат, и подхалимаж на любой вкус… Мистер Говардс боролся, чтобы уйти от тихих сухих равнин – к тихим аэрокондиционируемым коридорам власти; к тихим аэрокондиционируемым женщинам, чья кожа не испорчена солнцем, ветром, потом из подмышек…

Борьба с головы до пят – за «долой тьму», за Фонд бессмертия человечества, за тела, замороженные в жидком гелии, за голоса избирателей и ликвидные активы, замороженные вместе с ними в тихих, сухих, охлаждаемых гелием хранилищах власти, за силу Фонда – то есть за свою Силу: деньги – Сила, страх – Сила, бессмертие – Сила… Сила Жизни против Смерти, свет против тьмы.

Борьба между иссохшими, опустошенными, обожженными попрошайками-женщинами, лежащими в разбитой машине, с сочащейся изо рта кровью, до боли внутри исчезающего черного круга – до этого момента, первого момента Вечности.

«Да, это вечная борьба», – подумал Бенедикт Говардс. Борьба за спасение, за получение чего-то, за саму жизнь, перешла в Великую Борьбу – за сохранение всего этого: денежной власти, молодых женщин с нежной кожей, Фонда, всей этой проклятой страны, сенаторов, губернаторов, президента, кондиционированных коридоров власти, мистера Говардса.