Башня. Новый ковчег-5 - Букреева Евгения

Людей было уже не очень много, в основном те, кто возвращался с ночной смены, потому свободный столик Борис нашёл без труда и собирался уже усесться за него, как вдруг его взгляд споткнулся на ней, на Марусе. Она сидела одна и торопливо доедала кашу, опустив голову. Первой и, наверно, самой здравой мыслью было – не подходить, ну её к черту, особенно после той, утренней сцены, но эта здравая мысль проскочила и тут же погасла, и ноги сами собой понесли его к тому месту, где сидела Пашкина сестра.

– Приятного аппетита, Марусенька! – Борис поставил поднос на её стол и тут же уселся напротив.

Маруся подняла на него лицо, усыпанное бледными веснушками, нахмурилась. Потом решительно встала из-за стола и начала собирать грязную посуду.

– Ну что же вы убегаете, Маруся? Посидите с нами хотя бы пять минут, позвольте насладиться вашим обществом, – Борю понесло. Он это понимал, но остановиться уже не мог.

– Вам мало, Борис Андреевич? – поинтересовалась Маруся, и в её серых глазах мелькнула издёвка. Но вместе с этой издёвкой – Борис готов был поклясться – было что-то ещё в этом взгляде, заинтересованность, что ли.

– Вашего общества мне всегда будет мало. Готов стерпеть ещё хоть десять пощечин, если это хоть чуть-чуть приблизит меня к цели.

– К цели? – Маруся подняла бровь.

– Ну, разумеется. Маруся, мы же с вами взрослые люди. Может, хватит уже в игрушки играть? Я же вижу, что я вам не совсем безразличен.

Маруся промолчала, и Борис, опрометчиво приняв её молчание за уступку, усилил натиск и рванул в атаку.

– Маруся, ну дайте мне шанс. Вы не пожалеете. Знаете, я тут по случаю раздобыл бутылочку очень неплохого вина, давайте я загляну к вам сегодня вечером, после ужина? Или вы ко мне приходите? Посидим, пообщаемся. Я достану для вас мандарины, вы же любите мандарины, Маруся?

Маруся склонила голову на бок, сверля его насмешливыми глазами.

– То есть, вы не отвяжетесь, Борис Андреевич?

«Ну, наконец-то», – мысленно возликовал Борис.

– Ни за что! Я готов вечно ждать вашей благосклонности. Ну так что? Вечером, часиков в десять-одиннадцать?

– Слов вы, значит, не понимаете, – протянула Маруся. – Пощёчины на вас тоже не действуют, как выяснилось. А если так?

И Борис не успел толком ничего сообразить, как Маруся быстрым движением схватила с подноса его тарелку, и… по его лицу потекла тёплая жирная жижа, заливая глаза и забираясь за воротник рубашки.

– Да вы что? С ума сошли?

Борис резко вскочил, мотнул головой, и тарелка, соскользнув с головы, упала на кафельный пол, с громким звоном разлетевшись на мелкие осколки. За спиной раздались чьи-то смешки, а потом кто-то громко захохотал, и этот смех, разом подхваченный, оглушительной волной прокатился по полупустому залу столовой.

– Какого чёрта? Вы тут оба ополоумели что ли? – Павла Борис не видел – полусогнувшись, он пытался нащупать на столе салфетки, чтобы очистить глаза от каши, – но голос Савельева грохотал где-то рядом. – Вы… это что вообще за цирк?

– Цирк?

Борис наконец нашёл салфетку и кое-как протер лицо и глаза. Маруся всё ещё стояла рядом со столиком, но глядела уже на Пашку.

– Никакого цирка, Павел Григорьевич. Просто ваш друг, с самого утра такой неловкий. Всё у него из рук валится. Может ему в лазарет надо. Голову подлечить. Или другое какое место, – издёвка в Марусином голове звучала всё более и более отчетливо. – А я пойду, если что, буду в БЩУ. А вам, Борис Андреевич, приятного аппетита.

И она исчезла.

Люди вокруг уже смеялись в голос, до Бориса доносились едкие комментарии и шуточки. Он почувствовал, что его лицо, испачканное кашей, заливается краской.

– Сестра у тебя, Паша, чокнутая! – Литвинов в сердцах выругался.

– Ну да, Боря, это всё сестра, а ты тут, конечно, невинная жертва, – Пашка хмыкнул. – Что, покоритель женских сердец, не выгорело?

В глазах Савельева плясали глумливые чёртики.

– Да идите вы, оба, ты и твоя сумасшедшая сестрица…

Борис почти бегом покинул столовую, по дороге схватив со стола ещё несколько салфеток. Вслед ему нёсся уже ничем не сдерживаемый хохот.

«Твою ж мать, теперь все на станции… какой позор!» – крутилось в голове, а перед глазами стояло насмешливое Марусино лицо.

Глава 5. Дорохов

– Славочка, почему ты плохо кушаешь? На тебя же невозможно смотреть, щёки провалились, совсем худой стал. Ты совсем не жалеешь себя с этой своей работой! Рахиль, девочка, ты знаешь, у моего Славика очень важная и ответственная работа, и он совсем себя не щадит. Работает на износ. И всё потому, что нет скромной и порядочной женщины, которая возьмёт на себя заботу о нём.

– Мама, пожалуйста, я сыт, – попробовал было отвертеться Слава.

За все свои тридцать с хвостиком лет Слава не терял надежды взять верх над мамиными котлетками, которые, строго говоря, были вовсе не мамины – мама, как и все жители Башни, покупала их в столовой, – но каждый раз терпел оглушительное фиаско. Да и вообще, проще было съесть ещё одну чёртову котлетку, чем вступать в очередной бесконечный спор.

Слава вздохнул и с удвоенной силой заработал челюстями.

– Вот так всегда и происходит, когда мужчина пытается жить один, – продолжила Роза Моисеевна, строго наблюдая, как Слава давится едой. – Мужчине обязательно нужна семья. Куда он будет приходить после работы, и где его будет ждать заботливая женщина с детьми. Ты согласна со мной, Рахиль, девочка?

Сидевшую напротив Славы женщину назвать девочкой могла только его мама, самому Славику подобная ассоциация бы даже в голову не пришла. Может, лет пятнадцать назад это и соответствовало действительности, но сейчас, увы. Очередная мамина протеже была, видимо, Славина ровесница, а, может, даже чуть старше, но дело было не в возрасте. Девочка – это что-то весёлое, озорное, смешливое, рот до ушей, ямочки на щеках, а Рахиль… Слава бросил быстрый взгляд на худое, большеносое лицо, которое не украшали даже глаза – две большие, тоскливые сливы, при виде которых хотелось разве что удавиться. Господи, где их мама только берёт, этих бесконечных Рахиль, Бэллочек, Саррочек? Одинаковых, с застывшим выражением мировой скорби на постных и снулых лицах.

– Конечно, Роза Моисеевна, – проговорила снулая Рахиль неожиданно низким, грудным голосом. – Моя мама тоже всегда говорила, что предназначение женщины – быть хорошей женой и матерью.

– Видишь, Славик, – Роза Моисеевна победно уставилась на сына. – Рахиль тоже со мной согласна.

– Угу, – пробормотал Славик. Чего-то более членораздельное он вряд ли смог из себя выжать: рот был забит очередной котлеткой, которая не лезла и грозила встать поперёк горла, но впихнуть её в себя было надо, чтобы не расстраивать маму. Слава покосился на висящие на стене часы. Ещё двадцать минут, и можно будет удрать, сославшись на срочную работу.

Он бы удрал и сейчас: слушать рассуждения мамы и унылой Рахили о предназначении женщины, запихивая в себя котлеты, было той ещё пыткой. Но Слава по опыту знал, если попытаться сбежать раньше, чем большая стрелка часов опишет свой положенный круг, мама начнёт плакать, хвататься за сердце… а поди разбери, симулирует она приступ, или ей действительно стало плохо, к сожалению, проблемы с сердцем у Розы Моисеевны были вполне настоящие. И всё равно те же двадцать минут, а, может, и того больше придётся терпеть мамино представление.

Слава потянулся к стакану, сделал большой глоток компота, проталкивая в себя остатки пережёванной пищи, и снова тоскливо посмотрел на часы.

Мама стала выяснять у Рахиль о здоровье какой-то тёти Эсфирь, и Слава, привычно пропуская это мимо ушей, задумался о своём.

Когда вчера он сказал полковнику Долинину, что сможет прийти к нему только в начале третьего, потому что по средам он с часу до двух непременно должен обедать у мамы, Владимир Иванович сначала не поверил и даже подумал, что Слава шутит.

– Поверьте, Владимир Иванович, – сказал ему Слава. – Если завтра я не явлюсь в назначенное время, мама поднимет на уши весь надоблачный ярус. А когда она выяснит, что я теперь, некоторым образом, персона нон грата, мало не покажется никому.