Когда солнце погасло - Лянькэ Янь

— Выходи, стукач. Не могу я месяцами тебя дожидаться. Выходи, пальцем тебя не трону, слова тебе не скажу, объясни только, зачем донес, и я на том успокоюсь. Хочу знать, кто ты есть. Хочу знать, почему донес. Столько лет живем соседями в одной деревне, вот я и хочу узнать, за какой такой нуждой ты продал нас крематорию.

Кричал — выходи, стукач, дай на тебя поглядеть.

Плакал — выходи, дай на тебя поглядеть. Хочу знать, кто ты есть. Чем наша семья перед тобой провинилась. По твоей милости мою старую бабку взорвали, а потом зажгли небесным фонарем. По твоей милости мой отец помер у нее на могиле. Едва успел седьмой десяток разменять, отродясь ничем не болел.

Так он плакал и кричал, сидя посреди деревенской улицы — выходи. Выходи. За тобой две жизни, но если я тебя хоть пальцем трону, не человек буду. Если хоть слово тебе скажу, буду не человек, а скотина, свинья, собака. Я пальцем тебя не трону, слова тебе не скажу. Если я хоть слово скажу, если тебя хоть пальцем трону, буду скотина, свинья, собака, пусть меня первая встречная машина переедет. Пусть катафалк из крематория переедет. Пусть меня забросят на катафалк, как дохлую свинью. Сожгут в печи, как дохлую свинью. А прах ссыплют прямо на траву, ссыплют в выгребную яму, словно навоз. Ссыплют в крематорское озеро на корм рыбам.

Но ты должен выйти. Должен выйти.

Выйди, дай на тебя поглядеть. Дай на тебя поглядеть.

Он кричал, и солнце садилось.

Кричал, и солнце вставало.

День за днем он кричал и плакал, а солнце садилось и снова вставало. Земля и деревенские улицы до сих пор изнывали от дневного жара. Даже ночью всюду плескались зной и сухота. Полночь должна приносить прохладу, но улицы по всему миру оставались затоплены белесым сухим жаром. Впереди послышались шаги. И сзади послышались шаги. Впереди мелькнула тень. И сзади мелькнула тень. На перекрестке перед нами кто-то шагал на запад. Торопился, шаги его то взлетали, то утыкались в землю. То вверх, то вниз, будто человек увидел на дороге яму. И не одну, а много. Потому и шагал, высоко задирая ноги. За ним спешил другой человек — наполовину шагом, наполовину бегом. И на бегу кричал, и в крике его слышалось бурление и клокот воды, рвущейся из шлюза — отец, не смей ходить к протоке.

— Отец. Не смей ходить к протоке.

Мы с отцом остановились. Рванули на перекресток и увидели, как старик шагает к Западной протоке, а за ним бежит человек средних лет. Старику за семьдесят, сыну за пятьдесят. Догнав старика, сын сгреб его в охапку.

— Тыс ума сошел или не в себе. С ума сошел или не в себе. — Не выпуская старика, повел его под локоть домой. Поравнявшись с нами, остановился. Уставился на моего отца, будто перед ним доктор. — Тяньбао, ты старый дом приходил проведать. Скажи, мой отец с ума сошел или как. Спал себе спокойно, а потом подскочил и бросился за дверь. Пошел искать мать. Сам знаешь, ее тогда увезли в крематорий и сожгли заживо. Даже катетер от капельницы не убрали. Врач сказал, в больнице ей уже не помочь — увозите домой, пока жива, пока из крематория никто не приехал. Но нашелся стукач, позвонил в крематорий. Спускаемся, а у ворот катафалк поджидает. Мы еще не решили, кремировать ее или хоронить, а катафалк забрал нашу мать и повез в крематорий. У нее сердце билось, заживо человека сожгли. С тех пор отец каждую ночь твердит во сне, что должен ее отыскать, должен ее отыскать.

Так он говорил и тащил старика дальше по улице. Мой отец снова замер на месте. Застыл на месте. Словно ему отвесили затрещину. Лицом сделался белее луны, белее инея. Круглое маленькое сорокалетнее лицо перекосилось, словно отец успел разменять шестой или седьмой десяток. Словно он замерз. А ночь была жаркая. Душная. Отец молча стоял на месте, будто замерз. Весь съежился. Усох. Стал как придорожная пылинка темной ночью. Как придорожная травинка, растоптанная среди бела дня. Из понимания снобродства его лицо шагнуло в растерянность. И он растерянно проговорил:

— Ступай домой и присмотри за матерью, а я пойду к Западной протоке.

И пошагал на запад, к протоке.

Пошагал на окраину города.

КНИГА ПЯТАЯ

Четвертая стража, начало. Птицы высиживают в головах яйца

1. (00:50–01:10)

Сонная неразбериха на городских улицах изрядно меня напугала. Поначалу все было спокойно. Только слышалось, как люди спят по домам и скрипят зубами во сне. Бормочут во сне. Изредка впереди или сзади раздавались поспешные шаги. Сноброды всегда торопятся. Суетятся. Редко бывает, чтобы сноброд ступал осторожно, словно ищет потерянную иголку. Я увидел, как молодой парень выскочил из окна парикмахерской. С целой охапкой банок и склянок для волос. Кроме банок и склянок, в руках он держал машинку для стрижки, мыло и стиральный порошок. Но другой человек остановился посреди улицы, запрокинул голову и крикнул во все горло:

— Во-ры. Во-ры.

Пока он кричал, третий человек выломал дверь в мясную лавку и вынес оттуда не что-нибудь, а большой котел, в котором варили баранину. Подошел ко второму человеку, опустил котел на землю. Приник к его лицу, вгляделся. И отвесил затрещину.

И человек умолк.

И мир затих.

И они ушли, подхватив котел, точно братья. Очень странно. Таким сделался мир — странным и диковинным, диковинным и непонятным. Оказалось, старые сноброды идут искать смерти. А молодые идут молотить пшеницу или грабить магазины. Парень, обокравший парикмахерскую, сам держал парикмахерскую на другом конце города. Дела у него шли хуже, вот он и пришел грабить чужую парикмахерскую, едва только заснобродил. Конечно, хозяин сам виноват, что бросил свою парикмахерскую. Стемнело, он запер дверь, доверился миру и ушел. Я всегда стригся в его парикмахерской. Теперь ее обокрали, и я заглянул внутрь через разбитое окно. Парикмахерской устроили кражу и погром. Зеркала побили, и осколки лежали на полу. Фотографии причесанных красавиц валялись смятые комками, порванные на клочки. Настольная лампа забилась под стол. Рядом лежало специальное кресло, которое умело подниматься и опускаться. Электрический фен с расквашенным носом валялся под дверью. Едва дыша от усталости, потолочная люминесцентная лампа освещала разгромленную парикмахерскую, как пробившееся из-за облаков солнце освещает холодную пустынную землю. Мир той ночью того дня того месяца того года сделался непролазным, как бурелом. Деревья с корнем вырвало из земли. Ветви обломало, и сучья торчали наружу белой стерней. У обочины, в поле, вдоль ворот, по углам. Всюду лежали сломанные ветви и облетевшие листья, всюду летала сухая трава и полиэтиленовые пакеты. Мир перестал быть прежним миром Горы перестали быть прежними горами. И Гаотянь перестал быть прежним Гаотянем. Я отошел от окна парикмахерской и в ужасе застыл посреди улицы — справа мелькнула тень, и слева мелькнула тень. Какой-то человек пробежал мимо со швейной машинкой на плечах, а за машинкой тянулись нитки, словно вор решил сплести паутину.

Другой человек прошел мимо с телевизором в руках, и ночной скрип его зубов звучал так громко, что казалось, будто это работает телевизор.

Я испугался. Мир обернулся миром воров. Я испугался. Подумал о маме. И скорее побежал домой.

Но оказалось, что у нас на Восточной улице во всех магазинах горит свет. Одни люди стояли в дверях, глазели на улицу, стерегли магазины. Другие вынесли наружу стулья и фляги с водой. Отпивали воду, обмахивались веерами. Возле каждого стула виднелась дубинка или нож. Пока я шел, люди косились на мой силуэт, подобрав дубинки с ножами. Потом разглядели, кто идет, вернули ножи с дубинками на место.

— Ли Няньнянь, это ты. Чего носишься по улицам, будто привидение.

— Куда бегал, спать давно пора.

— Столько снобродов в городе, сидел бы дома, за матерью с отцом присматривал, за магазином присматривал, нечего носиться по улицам, будто привидение.

Я вернулся домой. Толкнул дверь в магазин. И сразу увидел, что в толпе готовых венков прибыло шесть или семь новеньких. Теперь весь магазин был заставлен венками. А некоторые венки не помещались на полу и лежали плашмя сверху. В магазине собралось два или три десятка венков, они толкались в строю, валились друг на друга. Наших венков хватало, чтобы похоронить добрый десяток покойников. Прежде редко выдавался день, чтобы в Гаотянь пришло сразу две смерти. Но сегодняшней ночью сегодняшнего года все переменилось. И неизвестно, что еще случится в городе до утра. И неизвестно, сколько еще будет покойников. Может оказаться, что наших венков не хватит. И два раза по столько, и три раза по столько не хватит. При мысли о покойниках в моем сердце не было страха, только немного беспокойной тревоги. Я протиснулся сквозь венки, чувствуя, как в сердце плещется горячий пот. Тело оставалось сухим и хладнокровным. Но сердце сочилось горячим потом, точно спелый персик, замоченный в воде.