Когда солнце погасло - Лянькэ Янь

Я видел белки полуприкрытых отцовых глаз. Похожие на два лоскута грязной белой холстины. А зрачки были как две капли разбавленной туши, упавшие на белые лоскуты. И тушь перестала быть черной. И лоскуты перестали быть белыми. Черное смешалось с белым, граница размылась. Так сразу и не поймешь, где зрачки, а где белки. И только приглядевшись, понимаешь, что белки испачкались. И только приглядевшись, понимаешь, что зрачки черные, желтые, серые и белые сразу. И черного разве что самую малость больше. Самую малость, ровно столько, чтобы различить, где зрачки, а где белки.

Я понял, что отец заснобродил.

Теперь и отец заснобродил.

Увидел, что лицом он точь-в-точь как деревянная доска или кирпич в городской стене. Может, никто его и не бил. Может, он заснобродил, споткнулся и упал, порвал майку со штанами, набил шишку. И шишка была никакой не страшной. Просто блестящий кровоподтек, с которым его лицо не так сильно походило на деревянную доску или кирпич в старой городской стене.

— Отец, ты чего. Выпей чаю, мама заварила. — И я протянул ему чашку с остатками остывшего чая.

Но он снобродил, он был во сне, всем существом погруженный в свои мысли. Махнул рукой и опрокинул чашку. Чай вылился на землю, на улицу. Будто нарочно выплеснул воду, которую я поднес ему умыться.

— Ты мой сын или не мой. Люди твоего отца в грош не ставят, и ты туда же.

Ростом я не удался, но другого отца тебе взять неоткуда.

На душе моей грех, но другого отца тебе взять неоткуда.

Идем. Вместе с отцом отобьешь людям земные поклоны.

Отец взял меня за руку и повел обходить дома в южных кварталах. Оказалось, все эти дома я уже обошел, когда разносил чай. Дом пятого дедушки. Дом шестого дядюшки. Дом тетушки У. Дом сестрицы Ню. У каждого дома отец стучал в ворота. Звал хозяина. Хозяин открывал и не верил своим глазам, потому что отец падал на колени и тянул меня за собой. Вскидывал голову, глядел хозяину в лицо. И пока тот соображал, что к чему, отец принимался плакать и умолять:

— Избей меня, пятый дедушка. Избей. Ли Тяньбао не человек, а скотина, избей меня как следует.

И пятый дедушка стоял на месте, не зная, что и думать.

У ворот пятого дедушки висела лампочка на полтора десятка ватт. Лила грязный и желтый свет. И лицо пятого дедушки было желтым и недоуменным.

— Что случилось. Что случилось.

Обомлевший и окаменевший, пятый дедушка хотел подойти и поднять отца с колен. Поднять меня с колен. Но остановился перед отцом, будто что вспомнил. Лицо его побелело. Упертые в отца там заострились и похолодели. Голос застуденел.

— Тяньбао, да что с тобой такое, в самом деле.

Отец поднял голову. Не поймешь, снобродит или нет. Голос звонкий, но с хрипотцой.

— Это я тогда донес в крематорий. Донес в крематорий, что тетушка в земле лежит, по моему доносу ее выкопали из могилы и сожгли.

Пятый дедушка остолбенел.

Пятый дедушка смотрел на моего отца, как смотрят на собаку, нажравшуюся человечины. Я стоял на коленях рядом с отцом, глядя снизу вверх на старенького, восьмидесятилетнего дедушку. Его короткие седые волосы качнулись под электрическим светом. И козлиная бородка качнулась под электрическим светом. Дряблая обвисшая кожа на щеках подобралась, дрогнула и снова подобралась. Он будто хотел что сказать. Будто правда хотел отхлестать моего отца по роже. Но что ни говори, а пятый дедушка был старик, разменявший девятый десяток. Что ни говори, а крепко поколотить, крепко обругать моего отца он уже не мог. Уголки его рта дернулись вместе со щеками. Дернулись, он оглянулся, посмотрел во двор. И лицо его покрылось испуганной краснотой.

— Тяньбао, живо вставайте.

Не дай бог кто из моих сыновей узнает. Не дай бог Дашунь узнает.

Мой отец заглянул пятому дедушке за спину и правда поднялся на ноги. Отец поднялся на ноги, и я поднялся следом. Пятый дедушка поднял нас на ноги, мы заглянули ему за плечо, обвели глазами двор.

— Отец, кто пришел.

Ночь в самом деле принесла из дома голос Да-шуня, сына пятого дедушки. И отнесла обратно ответ:

— Никто. Пришли предупредить, что в городе воры.

Снова повисла тишина. Тишина, посреди которой пятый дедушка быстро теснил нас со двора. Отец опустился на колени и отбил пятому дедушке еще один заполошный земной поклон. Заполошно вскочил на ноги и вывел меня за ворота. Вывел за ворота, остановился на краю дороги, и пятый дедушка замахал руками, чтобы отец больше не вспоминал о прошлом, больше не вспоминал.

— Не будем прошлое ворошить, тем более Нянь-нянь принес нам сегодня бодрящей заварки.

И пятый дедушка быстро затворил ворота. И закрылся от прошлого, оставил его у отца за спиной.

Я стоял подле отца на краю дороги. Увидел, что вместо вдоха отец сделал длинный выдох. Длинный, как веревка для обвязки снопов. Длинный, как широкая и легкая дорога. Веревка развязалась, и колосья рассыпались. Дорога раздвинулась, и человеку полегчало. И отцу полегчало. И мутную сно-бродную серость на его лице смочило румянцем.

— Идем. К следующему дому. Ничего тут нет такого страшного, если подумать. Обойдем еще несколько домов, и отец твой избавится от бремени. И мы с твоей матерью заживем спокойно.

Рука, которой отец держал мою руку, была мокрой от пота.

И в середине моей ладони тоже собралась целая лужица пота. И когда он отпустил мою руку, чтобы вытереть мокрую ладонь о столб, тыльную сторону ладони обдало прохладой. Я разжал стиснутые неизвестно когда кулаки, и ладонные ямки тоже залило прохладой.

От прохлады на сердце правда полегчало. Будто и нет никакого снобродства. Почти будто и нет никакого снобродства. И отец думал ясно. Говорил ясно. Я видел деревянный и кирпичный оттенок на его лице, но пятый дедушка не заметил, что отец снобродит, хотя сам не спал. Отец в полусне отбивал людям земные поклоны и просил прощения. Каялся. Так он и каялся, так и просил у людей прощения. Так все и было, честное слово. Ходил по домам, как пьяный. Пьяный говорит одно, другое, пятое и десятое, а как протрезвеет, все забывает и уже не говорит. Отец едва заметно покачивался на ходу, а так никто бы не сказал, что он спит. И соображает только наполовину.

И мы пошли дальше. Пошли к бедному дому дядюшки Лю. На улице все время казалось, что где-то прячется шум, способный потрясти небо и землю. Но стоило прислушаться, и все звуки стихали. Луна оставалась мутной и тусклой. Не то застыла над головой, не то шагает по небу. И облака оставались прежними — там наползают друг на друга, тут зияют прорехами. Тонкие, клочковатые, из-за них городские улицы и переулки душило тревожной дымкой. Который шел час. Не разобрать, который шел час и которая минута. И я поспешил за отцом. Пустую чашку оставил на камне у ворот пятого дедушки. Чтобы забрать ее и отнести домой, когда пойдем назад.

Следующий дом. Стучим в ворота.

Стучим в ворота, зовем хозяев.

Если нам открывает хозяин или кто из старших, отец падает на колени. Бухается на колени.

— Бей меня. Бей. Плюй мне в лицо. Плюй в лицо. И вдруг говорит, что это он в свое время донес в крематорий на их покойника и заработал четыреста юаней. И человек цепенеет. Немеет. Не знает, что и сказать. В конце концов, дело было полтора десятка лет назад. В конце концов, обязательную кремацию придумал не кто-нибудь, а государство.

В конце концов, мы с отцом не просто признали вину, а еще и на колени упали. Что теперь сделаешь.

Вот хозяин постоит немного с открытым ртом. Подумает.

— Тяньбао, так это правда ты.

Отец кивнет, не вставая с колен. Человек позлобится немного и прощает. Милует. Роняет несколько фраз, не холодных и не горячих, горячих и холодных одновременно.

— Никогда бы на тебя не подумал. От земли не видать, а таких дел натворил. Еще говорят, хозяева погребального мира с директором крематория разного поля ягоды. И венки продают недорого. На покойниках не наживаются. Никогда бы на тебя не подумал. Вставайте, верно говорят, не суди людей по наружности. Вставайте, верно говорят, повинную голову не рубят. Вставайте, ночь на дворе, ступайте домой спать. И жена твоя давеча отправила к нам Няньняня с чашкой бодрящего чая от дремы и снобродства.