Когда солнце погасло - Лянькэ Янь

Ночь сделалась подходящей для воров и грабя гелей.

Город сделался подходящим для воров и граби тел ей.

И мир для грабителей и воров сделался самым подходящим.

Отец вел меня за руку по улице.

— Не бойся, просто свет отключили.

В темноте я кивнул отцу. Но крепче сжал левую руку, которой держался за его ладонь. Его ладони каждый день щепили бамбук, вязали бумажные цветы и были грубее щебенки, грубее подошвы. Мы возвращались домой. Прошли на ощупь несколько шагов и понемногу нащупали свет звезд и луны. И увидели, что дорога грязно лоснится, будто под ногами у нас вода. И вот мы шли. И услышали позади чей-то топот. Со всех ног остановились и посмотрели назад. Не дожидаясь, когда шаги приблизятся, отец постарался их задобрить:

— Эй. Кто ты ни есть, что ни задумал, занимайся своими делами, а мы с сыном ничего не видели. Ничего никому не скажем.

Но черная тень приближалась. И шаги становились все быстрее.

— Вы кто такие, вы сейчас ко мне ходили. Вы сейчас ко мне ходили или не вы.

Оказывается, за нами бежал староста. Оказывается, староста вышел из своего дома, вышел из своего сна и отправился за нами вдогонку. Зажег фонарик, посветил нам с отцом в лица. Выключил фонарик. Встал посреди тумана. Затянутый туманом, принялся раздумывать и соображать.

— Староста Гун, пусть сестрица заварит чаю, ты выпьешь. Или давай я дойду до дома и отправлю к тебе Няньняня с заваркой.

Староста молчал. Помолчал немного и заговорил:

— Дома мне сон задурил голову. Сейчас сон ушел, в голове будто форточку открыли. Ты вроде говорил, что в деревне сделалось много покойников.

— Точно. Много покойников. Или заснобродили, или под нож попали, так что тебе бы проснуться и навести порядок.

Ночь полнилась тишиной. В тишине ворочалось жгучее беспокойство. Я слышал за отцовым голосом спешку, чувствовал на его ладони пот. Староста никуда не спешил. Староста стоял, затянутый черным туманом, и даже лицо его растворилось в темноте. В темноте казалось, что лицо у него вовсе пропало, что перед нами стоит безлицый столб. Он стоял тихо, долго стоял.

— Ли Тяньбао, ты покойникам продаешь венки, погребальные платья, тебе покойники приносят богатство. Но богатство твое не богатство, а мелочь. А я заплачу много денег. Только помоги мне сегодня ночью кое-что обстряпать.

Достань мне яду. Пока сын с семьей в отъезде. Пока весь город снобродит, подсыпь моей жене яду в рюмку с вином или в чашку с супом, чтобы мы с Ван Эрсян могли спокойно пожениться.

Договорив, староста неподвижно застыл на месте. Уперся глазами в наши с отцом черные тени. Словно перед ним стоит что-то невидимое. Пот из отцовых ладоней вдруг закапал на землю. Его горячие ладони вдруг налились стынью и ледяной водой.

— Староста, ты что такое говоришь, куда мне Я только испугался, что через снобродство в городе случится беда, потому и пришел. Ты занимайся своими делами, а мы доберемся до дома, и я отнесу тебе крепкого чая.

И отец потянул меня прочь от старосты. Сначала тихим шагом, потом быстрее и быстрее. И когда мы поспешили прочь широкими, торопливыми шагами, отец обернулся посмотреть на торчащий посреди дороги черный силуэт и замедлил шаг.

— Староста, ступай домой, живет человек, не тебе его на тот свет отправлять. А я доберусь до дома и отнесу вам крепкого чая.

Староста ответил не сразу. И не сразу его слова догнали нас из-за спины:

— Я Эрсян по правде люблю, и что мне прикажешь делать. Что делать.

В голосе его звучала страсть и жаркое отчаяние. А еще вроде как тепло и доброта. Не знаю, в самом он деле проснулся или продолжал бродить в своем сне. Ничего не говоря, отец быстрым шагом тащил меня домой, а в ответ на слова старосты только кивнул.

— Иди домой, староста Гун, в городе не сыщешь человека, который хранит секреты лучше Ли Тянь-бао. Дай только до дома доберусь, заварю тебе чая, который прогонит сон.

Дальше мы услышали, как староста развернулся и зашагал к дому. Медленно и неохотно, будто никак не может решить, убивать жену или не убивать, жениться на Ван Эрсян или не жениться.

2. (02:22–02:35)

В городе есть полицейское отделение.

Полицейское отделение занимает отдельный дом напротив городской управы. Во дворе отделения росли деревья, светили фонари, работал вентилятор. И все полицейские из отделения лежали и спали под вентилятором. Фонари лили грязный и желтый свет вроде лоснящейся воды из грязного желтого озера. Ворота в отделении были железные, с решеткой из арматуры. Сквозь прутья решетки я увидел пять бамбуковых лежаков, выставленных в ряд, точно пять гробов. Но люди на них лежали живые. Пятеро полицейских спали в ряд, а потом вдруг, словно солдаты в казарме после подъема, один за другим уселись на своих лежаках. Словно солдаты, сунули ноги в шлепанцы, встали и пошаркали к задней стене. Выстроились вдоль стены, дружно вытащили свои причиндалы и стали мочиться на стену. Моча звонко плескалась о камни. Будто Западная протока сменила русло и потекла через полицейский двор. Кто закончил мочиться, стоял на месте и ждал остальных, не выпуская из рук причиндалов. И вот все пятеро кончили мочиться. Вроде начальник отделения что-то сказал. И все пятеро как по команде дружно потрясли причиндалами, стряхивая с концов последние капли.

Стряхнули капли, развернулись и строем пошагали к лежакам.

Дружно, как по команде, сбросили шлепанцы, и каждый устроился на своем лежаке. И двор, будто водой из протоки, затопило сопением и храпом.

— В городе людей убивают, а вы спите. Людей убивают, а вы спите. — Наши с отцом крики рвались во двор сквозь решетку на воротах. Трое по лицейских одновременно уселись на лежаках и одновременно бросили в ворота слова, словно бросали камни: — Валите отсюда. Решили побуянить среди ночи, в обезьянник захотелось. В обезьянник захотелось.

Докричав, одновременно легли, и жесткие тела упали на лежаки с таким звуком, как если посреди черной ночи одновременно расщепить на венки несколько десятков бамбуковых палок.

А потом все стихло. Только слышалось, как мерно, мерно скрипят в темноте полицейские зубы.

3. (02:35–03:00)

И ответственные работники городской управы тоже заснобродили.

Снобродили все работники управы, от мала до велика и от велика до мала. Только лампочки накаливания и люминесцентные лампы не спали и продолжали гореть. В их свете было видно даже трещины на старых кирпичах во дворе усадьбы, где размещалась управа. И упади в щель между кирпичами иголка, ее сыскали бы без труда. Комары кружили в электрическом свете. И мотыльки кружили в электрическом свете. Увитая виноградом беседка таинственно мерцала в темноте, прорезанной фонарными лучами. Усадьбу построили сто лет назад. Стены сложили из серого кирпича, крышу выложили серой черепицей, совсем как в кумирне. Совсем как в столичном дворце. Сначала усадьба была трехдворным сыхэюанем [30], где в годы Республики жил деревенский шэньши [31] со своим семейством. Потом стала резиденцией городской управы. Местом заседания сменявших друг друга городских властей. И сменявшие друг друга главы городской управы с подчиненными трудились и отдыхали среди серых кирпичей и серой черепицы. Читали газеты. Изучали документы. Проводили собрания. Руководили деревнями и селами, находившимися в городском подчинении, решали всевозможные вопросы на хребте Фунюшань. И той ночью все ответственные работники городской управы заснобродили. Заснобродил глава управы. Следом заснобродил замглавы управы. А когда глава с замглавой заснобродили, по их указанию заснобродили все остальные обитатели старинной усадьбы.

Во сне они собрались на утреннюю аудиенцию в императорском дворце. Пару недель назад в городе гастролировала театральная труппа, показывала два спектакля в дворцовых декорациях — «Полководцы семейства Ян» и «Дела, разрешенные судьей Бао» [32]. И теперь театральные костюмы пришлись очень кстати. Глава управы облачился в императорский халат. Замглавы управы облачился в халат первого советника. Императорский халат был расшит шелковыми драконами и фениксами Отделан золотым кантом. А рукава у него были широкие, точно штанины. Костюмы министров и сановников тоже украшал золотой кант и красные поясные кольца. Костюмы императрицы, знатных дам и наложниц были унизаны нефритами и агатами. Сверкали. Переливались. То и дело слышался стук нефрита о золото. И главный зал собраний городской управы той ночью превратился в тронный зал императорского дворца, где государь принимает подданных на утренней аудиенции. Вслед за главой управы и его замами остальные ответственные работники тоже облачились в костюмы гражданских и военных сановников. Даже управские посыльные и повара надели костюмы дворцовых евнухов и писарей. Сверкающие золотом и нефритом. Расшитые драгоценными камнями. Горящие яркими огнями. У входа в залитый светом зал рядами висели красные бумажные фонари. А управские дворники сделались дворцовыми служками и стояли по обе стороны зала, держа в руках большие пайцзы с иероглифами «тишина». Дикторши городской радиоточки сделались государынями, сделались придворными дамами. Дворцовыми прислужницами, которые обмахивают императора веерами. В зале царила торжественная тишина. Величавое безмолвие. В глазах у людей читалась усталость, а на лицах плескалось любопытство и зачарованность, лица старались не спать, лица превозмогали сон. Казалось, люди хотят заснуть, но из последних сил смотрят, слушают, суетятся. Сановники и полководцы выстроились перед государем императором главой управы на коленях. Глава управы восседал на императорском троне. Перед ним стоял золоченый резной столик из реквизита театральной труппы. На столике покоилась большая императорская печать в желтом шелковом чехле. По сторонам от большой императорской печати стояли кисти на подставке и пиала гайвань. Прислужницы поднесли главе управы укрепляющий отвар из ласточкиных гнезд и белых древесных грибов. Глава неприязненно покосился на отвар. Повел рукой. Прислужницы испуганно отступили.