Когда солнце погасло - Лянькэ Янь

Мой отец шагал по улице и стучал в гонг, когда навстречу ему вышел какой-то человек. Человек поспешно вывернул из темного переулка. С тяжелым мешком на плече. Сбросил мешок на землю, чтобы передохнуть. И тут появился мой отец, стуча в гонг и крича во все горло. Остановился в пяти шагах оттого человека. В пяти шагах, заполненных ночною мглой. Силясь рассмотреть друг друга, оба таращили глаза, словно увидели заклятого врага.

— Кто такой.

— Это я — Ли Тяньбао. — Так сказал мой отец и шагнул навстречу черной тени.

— Стоять. Сделаешь еще шаг — я тебя ножом пырну.

Отец остановился. Остановился всего в двух шагах от того человека.

— Ли Тяньбао, мы с тобой квиты. Ты донес в крематорий, когда моего отца похоронили, как пить дать ты, и все пятнадцать лет я искал случая тебя отметелить, ногу тебе сломать, чтобы вы с женой оба хромали. Но нынче ты поймал меня с краденым, и если не выдашь, будем в расчете. Если не выдашь, больше никаких обид.

Договорив, человек попытался взвалить мешок на спину. Три раза пытался, но так и не взвалил.

Тогда отец подошел и помог. Помог взвалить на спину мешок с краденым. Человек сделал несколь ко шагов, обернулся и поблагодарил моего отца.

— Ли Тяньбао, спасибо. Мы теперь все равно как братья.

Мой отец его узнал. Того человека звали Чжао Хуаньхуань, он жил на Восточной улице. И отец догадался, что в его мешке лежат каменные головы. В Гаотяне есть каменотесная мастерская, где вырезают каменных будд и буддовые головы. И вроде как одна каменная голова стоит уйму денег. Купишь такую голову, принесешь домой, зажжешь благовония. И мастерская, где вытесывали будд на продажу, стояла в том самом переулке, откуда вывернул Чжао Хуаньхуань. Отец смотрел, как черный силуэт вора уходит к восточным кварталам, как вор оборачивается и от всей души его благодарит. Но по телу отца не разливалось тепло в ответ на слова благодарности.

— Будд крадут. Бодхисатв крадут, ничего не боятся.

Он дождался, когда черный силуэт Чжао Хуань-хуаня растворится в ночи, и пошагал дальше на юг, пошагал к главному перекрестку. Хотел снова ударить в гонг, но не стал. Хотел снова закричать, что в городе воры, но раздумал. И тут случилось второе происшествие. Двери некоторых уличных магазинов были настежь открыты, другие стояли запертые. Которые стояли запертые, были закрыты на замки и засовы, подперты изнутри столами. Возвращаясь домой из южного конца города, мой отец снова увидел, как из переулка вывернул человек, в одной руке у него был кожаный портфель, а в другой большой чемодан на колесиках.

— Эршунь, что там у тебя. Ты чего с пустыми руками. — Принял моего отца за Эршуня.

— Ты кто такой, я не Эршунь, я Ли Тяньбао.

И они встали друг против друга в темноте, как только что стояли с Хуаньхуанем. Встали и мигом узнали друг друга.

— Ли Тяньбао, а я тебя за брата принял, за Эршуня. Чего у тебя один гонг в руках. За гонг разве много денег выручишь, половина твоего венка дороже стоит, чем этот гонг.

— Ты снобродишь. — Мой отец оглядел человека напротив. — Снобродишь, ступай лучше на главный перекресток, мы там с женой чаю заварили, выпей нашего чаю. К нам из полиции сноброды приходят, из городской управы.

— Ни хера я не сноброжу. — Дашунь улыбнулся. И вдруг прогнал улыбку с лица. — Значит, вы с женой на перекрестке чаю приготовили. — Он сделал еще шаг и вгляделся в лицо отца. — Тяньбао, тебе ведь заварка нужна. В том магазине вообще сумками и чемоданами торгуют, но есть один шкаф с заваркой. Я чаю не пью, и дома у меня никто не пьет, так я их заварку не трогал.

Отец обернулся на магазин, откуда вышел Дашунь.

— Заходи, ты ведь не воруешь, ты для людей берешь.

И мой отец зашел внутрь.

Отец быстро взял с полки несколько коробок черного улуна и зеленого маоцзяня. Он в чае не разбирался. Не знал, какой чай лучше прогоняет усталость и сон. Просто взял несколько коробок побольше. Но когда он вышел из магазина с полдесятком чайных коробок в руках, то увидел Дашуня на прежнем месте. Дашунь стоял у входа в магазин и поджидал моего отца.

— Ты еще тут.

— Я на стреме стоял. — Дашунь перехватил портфель. Подкатил поближе чемодан на колесиках. — Вот и хорошо, Ли Тяньбао, ты украл, и я украл, теперь мы оба воры. А завтра поутру все проснутся, я на тебя доносить не буду, и ты на меня не доноси. Мы с тобой одним миром мазаны, и ты меня ничем не лучше.

Сказал так и усмехнулся. А потом глянул еще раз на моего отца и пошел восвояси. И ушел восвояси.

Он ушел восвояси, а отец мой стоял на месте как вкопанный. Битый час стоял на месте как вкопанный. А потом вернулся в МИР СУМОК и положил коробки с чаем на полку, как они лежали.

Так и положил, как лежали.

2. (03:11–03:31)

Боженьки, боги. Человечьи боги. О пустяках я вам рассказал, теперь расскажу о большой беде.

Большая беда. Даже городская управа заснобродила. И людям оставалось надеяться только на себя. На перекресток вынесли еще одну газовую плитку. Поставили несколько кастрюль. Обе плитки горели, огонь лизал кастрюльные днища, щипал кастрюльные днища. Но свет выхватывал из темноты только маленький пятачок на перекрестке. Кто-то сложил на улице большую неказистую печку. Сложил из камня и кирпича печку, которая во все стороны пыхала огнем. Люди рубили табуретки, дверные створки и заталкивали дрова в печь. И могучий печной огонь осветил всю улицу. Осветил миски и котлы. Алюминиевые кастрюли и чугунные сковородки. И черный горький настой реальгара, который никто не пил. Все пили чай, все просили чай. Три или четыре кастрюли. Четыре или пять кастрюль. Стояли на безбрежном огне. Огонь кипятил воду. Дарил свет и варил чай. Горький запах чая привольно летал по ночному небу. Растекался и разбредался повсюду, так что даже на хребте за городом пахло чаем. Во всем мире ароматно пахло чаем.

И тогда кто-то принес из дома или еще откуда кофе, которого у нас в Гаотяне никогда не пили. Смолисто-черное. Шелково-красное. Открыли круглую банку, оттуда выскочил красный аромат и бросился нам в лицо. Зачерпнули кипятка, всыпали большую ложку кофе. И кофе в сияющей воде походило на шелк, охваченный огнем. Знающие люди, которым доводилось пивать кофе, закричали — добавьте сухого молока с сахаром.

— Добавьте сухого молока с сахаром.

И тогда люди вынесли из дома белого и коричневого сахара. Вынесли белого сухого молока для детского питания. И кофе в самом деле оказалось вкусным. Пахло горько, а на вкус получилось сладким, как целебный отвар с лакрицей. И пить кофе было все равно как изжаждавшемуся сосать стебелек лакрицы. По кругу ходили две чашки с кофе, люди отхлебывали из чашек и передавали дальше. И каждый в толпе сделал глоток или несколько глотков кофе. Чтобы распробовать вкус. Отогнать сон. И сна не осталось ни в одном глазу, толпа на перекрестке кипела бодростью и весельем.

Ночь стояла темная, а на душе у людей было светло как днем. Как на празднике. Честное слово, как на празднике, когда все веселятся и устраивают представления.

Мне вдруг захотелось отнести чашку кофейного отвара в дом Яней.

Я не знал, есть ли у них дома сноброды. Но по всему выходило, что в каждом гаотяньском доме есть сноброды. Так с чего бы у Яней их не было. И когда отец отправил меня отнести кофе людям, перед которыми однажды провинился, я понес чашку в дом Яней. Надо ли говорить, что Янь Лянькэ самый знаменитый человек у нас в Гаотяне. Столько книг написал. Столько денег заработал. Даже главы городской и уездной управы приходят поздравить его с Новым годом. Наведываясь домой, писатель Янь всегда привозит самые лучшие, самые дорогие сигареты. Наверное, в большом мире он разные деликатесы успел попробовать. И чай пробовал разный. И разное иностранное кофе. Но сегодня ночью у него дома может не оказаться чая. Может не оказаться кофе.

Я видел, как он возвращался в город с дамбы. Тоже угодил в снобродство. Шагал нетвердо. Шагал по улице, словно привидение по меже. Янь Лянькэ уехал из Гаотяня и сразу сделался писателем, но когда сюжеты заканчивались, он возвращался, чтобы немного пожить с нами. Поживет с нами день, другой, третий, и сюжет появится. И снова можно отправляться в погоню за деньгами и славой. Наша деревня, наш город для Янь Лянькэ все равно как банк для вора, как бездонная кладовая. В книге «Временное течение». В книге «Крепче и тверже». И в книге «Ленинские поцелуи» он пишет о нашем Гаотяне или о соседнем хребте Балоу. И вся начинка его книжек вплоть до последнего листочка на дереве знакома мне так же хорошо, как собственные руки и ноги, как ногти на руках и ногах. Но теперь дело у него идет к шестидесяти, и книги не пишутся. Гаотянь остается прежним Гаотянем. И жизнь остается прежней жизнью. Как и прежде, в Гаотяне случаются разные истории и события, но книги у писателя Яня больше не пишутся. Он и не знает, как их теперь писать. И даже вернувшись в Гаотянь, поселившись в доме с видом на водохранилище, где ничто не отвлекает от тягостных размышлений, все равно ни строчки не может написать. Наверное, оттого он и состарился. Волосы сделались сухими и белыми, как у местного старичья. И от прежнего лоска не осталось следа. От аккуратного костюма, от веселой улыбки не осталось следа.