Благодать - Линч Пол

Тут Барт в комнату, при нем на плечах два охотничьих ружья, а за пояс заткнут седельный пистолет. Скверной рукой прижимает к себе рожок пороха и мешок дроби. Кто-то из женщин принимается кричать. Зачем вы так? Не знаете, что ли, кто мы такие? Я в комитете, который пытается помочь этому краю. Я пишу в Дублин и Лондон. Мы собирали подписи. Мы делали все возможное. Почему вы пытаетесь нас ограбить?

Макнатт говорит, заткни музы́ку свою.

Он отпинывает кресло к стене, взбирается на него и принимается отрывать от стены оленьи рога, отдирает их, падает назад. Встает, прижимая их к груди, пригибается, укрепляет на голове и принимается кружить по комнате и выть. Ничто в ней сейчас не прилежит к размышленью. Руки у нее на медных подсвечниках, и на каких-то книгах, и на хрустальных бокалах, и она оголяет стол от льняного его облачения, а затем бросаются они к выходу, и тела их – звонкая песнь, и она видит, как Макнатт пропихивает рога сквозь дверной проем. Тот же ветер, что внес их в дом, выносит их прочь, и они устремляются, блеща, во тьму, мча в волчьей пасти.

Тропа коварна, и шаг их тих, Барт ведет их со свечкой, обернутой в бумагу. Луна втянула облака в круговорот, и ноги у Грейс – неумолчный крик, руки едва ль не отваливаются, бо тяжесть поклажи тянет их книзу. В просвечивающих деревьях видит она лица мужчин, слышит в болтовне листьев движенье псов и коней, наездников с заостренными взглядами, силы выстраиваются против нее, готовые двинуться за нею в горы. Она думает, нам придется стать ветром, и тогда они нас не найдут.

Макнатт вдруг принимается сипеть тихим смехом. Все еще тащит рога. Затем смех его взрывается лютым собачьим воем. Он пытается говорить, вы видали… я б мечтал… просто двинуть того мудня по заду еще разок… просто чтоб глянуть, как он ссытся в штаны.

Колли говорит, то был образцовый хук слева, мук, боксерский блеск.

Она ловит себя на том, что хихикает вместе с ним, бо есть в смехе облегченье. Барт оборачивается и зашикивает их. В свете его обернутой свечки он не на себя похож, а на какого-то чужака, и может, так оно и есть, думает она, может, все мы разные. Дорожка забирает круче, и тут Барт ведет их поперек некой скользкой овечьей тропы. Грейс пытается изгнать мысль о том, что один неловкий шаг, и они полетят в нижнюю тьму долин, какие наверняка ведут в ад. Взгляд у нее мечется, ищет, за что б уцепиться, и она видит это – развалины домика, бескрышего для звезд. Она показывает на него Барту, и он говорит, нам точно сгодится.

Макнатт говорит, глазаст ты до всего впотьмах, Барт. Как тебе удалось отыскать такой славный вид?

Они разводят костер и на палке жарят мясо до корки, увлажняют губы жиром. Макнатт устраивает целое представление: пьет из пустого кубка, берется возглашать здравицы верховным королям Ирландии, вождям и их воинам, Богу на небесах и всем святым, по доброте своей позволившим нам этот пир, и да не забудем мы Филипа Фултона и всех Фултонов в Баллинасло, кто столь любезно одолжил свое имя нам, мразоте эдакой.

Даже в тусклом свете видит она, как Барт на нее глазеет, чувствует тяжесть его взгляда, это обожание и, быть может, еще и взгляд желанья, но о том она думать не хочет. Когда отвертывается он, позволяет себе взглянуть и она, лицо его ясно в лунном свете, что сияет сквозь кровлю, и вот тут-то видит она Барта иным: сверкают усы его, кожа – призрачное серебро, словно гравюра в какой-нибудь книжке, словно он какой-то великий воин, думает она, из старинных сказок, шагнувший на этот самый склон холма. Не объяснить ей этого чувства, что в ней трепещет, она думает, может, это чувство мощи и свободы, хочет заверещать до самых макушек гор.

Говорит, ничто в мире не верно и не неверно, есть только это.

Макнатт повертывается к ней с растерянным видом. Это о чем?

Но она уж на ногах и орет на тьму. Сожги это все, кричит она. Сожги все. Глаза их луною пойманы, пялятся на Грейс, и тут Макнатт сплошь прыжок, словно понял и он наконец. Нахлобучивает рога себе на голову, присаживается в низкобедром танце, исторгает, топчась вокруг костра, звуки некоего неземного зверя. Она хватает скатерть, что своровала, и плещет ею в огне, бросает все, что взяла, в костер – слышит крик Барта, что угодно, только не подсвечники, – раму картинную вместе с изображением дерева, и детскую деревянную игрушку с колесиками, и две книги, что на миг остаются стойкими в пламени, пока не занимаются.

Песня их спета с вершины небес и катится вниз по безмолвным горам к дуракам, спящим в своих постелях, и тут Барт встает, словно охвачен внезапным гневом, и оживает в прыжке, и все трое выплясывают все это прочь, а луна подглядывает за ними сквозь руки деревьев, пляшут они танец, кой есть смех забвенья, смех, что вытрясает всю боль, смех, который из тебя сотворяет бога.

Тянутся долгие дни в небылицах, что выплетает из устной кудели своей Макнатт. Байки отваги и войн, бойни в четырех провинциях, его собачьих днях в Голуэе, о старой полоумной монахине, что таскалась за ним, чтоб снял он с нее одежды. Умолкает он наконец из-за зрелища, от какого белеет: два очертанья, замеченные неподалеку в тумане. Эк они вроде как не идут, но зависают, скользят мимо, как скрутки дыма. Затем их становится три, и ее сердце предупреждает барабанно, бо кто знает, что они такое, констебли или солдаты, а может, просто люди прохожие, но Барт держит пистолет наготове, а она – охотничье ружье и прикидывает, как ей целиться, Макнатт же к оружию своему не прикасается, а садится как человек, которого догнала хворь.

Когда фигуры минуют, Барт напускается на Макнатта. Говорит, ты чего ружье не заготовил?

Макнатт шепчет, в этом месте водятся призраки, я знаю.

Она слышит, как вылетают у ней изо рта слова. Кто б мог подумать, что ты такой суеверный? Это ж глупые разговоры, да и только. Те люди тут могут нас искать.

Насмешка выболтана прежде, чем успевает продумана быть и проверена. Барт повертывается глянуть на нее, и она не в силах понять, что́ говорит его взгляд. Думает, иногда нечистый ждет на дороге и идет с тобой рядом, а бывает, что нечистый ждет у тебя в голове и сует тебе мысли, чтоб ты их сказал.

Макнатт откидывается назад, руки на коленях долги, сапожищи раскинуты в стороны, словно все ему нипочем. Затем ухмыляется ей. Играй покамест, королева-пиратка, да держи любовничка своего за годную руку.

Барт говорит, возможно, пора нам в путь.

Они взбираются на вершины, высматривают в унылом вечернем свете движенье. Ничего, кроме болот и камней да ветра, что стонет о древнем одиночестве. Трясогузка поблизости со своим посвистом. Колли запевает.

Колли!

Они следуют тропою вниз через болота, что погодя возносятся к лесам, и оттуда открывается вид на низины. Юг – лоскуты зелени, словно великие поля Ирландии сшили воедино, думает она.

Барт говорит, совсем другие там края. Здесь вон богатейшие усадьбы Ирландии.

Макнатт говорит, видал я получше подворья у крестьян в других округах, но в любом разе понимаю, о чем ты.

В одиноком овраге находят они грубую лачугу. Стены скорее глина, чем камень, кровля перекрыта нарубленными ветками, из которых сочится жидкий дым низкого огня. Они прячутся и наблюдают движенья юного отшельника, вид у него голодный, он долго сидит на камне, просто крестясь. Макнатт говорит, такого никто не хватится.

Они ждут до ночи и подкрадываются к лачуге. Макнатт исколот до красноты в сраженье с кустом остролиста, обзывает его блядиной, волочет старательно тихо, что, как ей кажется, не тихо нисколько. Лицо Барта сурово от сосредоточенности. Они занимают каждый свою позицию вокруг лачуги, она встает, затаив дыханье, прикидывает, уснул ли отшельник или же нет, подает голос тихонько, исторгает звук чокнутой кошки, какой мог быть и от дивных-пука. Колли принимается тявкать. Макнатт подтягивает, тряся куст, оря по-ослиному так, что и дом сотрясся бы. Барт ржет конем. Они загоняют странную свою шуршащую звериную музыку в лачугу, пока Грейс не замечает, как распахивается деревянная дверь и отшельник улепетывает в горную тьму.