Благодать - Линч Пол

Он развел хороший огонь и запасся дровами.

Макнатту приходится лечь, таковы у него судороги от смеха.

Барт говорит, парнишка решит, что за ним дивные пришли. Сможем остаться тут ненадолго.

Колли принимается лаять, и все смеются, а Макнатт прижимает руку к брюху и умоляет их перестать.

Свечи озаряют им жующие лица, Макнатт сплошь пальцы и зубы, и она думает, что он вовсе не осел, а бешеный пес. Кубками пьют ведерную воду, и Макнатт выступает со здравицей отшельнику, во славу его превосходной лачуге, дровам, что он нам припас, так понадеемся же, что человек тот станет рассказывать эту байку до конца своих дней: о том, как однажды гнался за ним сам нечистый.

Позже в ту ночь подымается горный ветер и направляет костровой дым обратно в лачугу. Дым проникает ей в глаза, в горло, просачивается в ее мысли, пока не выбирается она в холодный ночной воздух подышать, вглядывается во тьму, обхватив грудь руками. Этот ветер несет тот же звук, что и на Черной горе.

Дни пекла проходят под летними горными небесами. Такие вот облака, думает она, отягощают день поверх него самого. Ни в чем нету спешки, ни в нежной жаре, ни в свете, ни во времени, ни в днях, густеющих столь неторопливо.

Макнатт говорит, голодный июль, видать, к концу движется.

Так мама всегда его называла, думает она, этот нескончаемый месяц после того, как старый урожай исчерпан, а за ним ожиданье урожая августовского. В этом году тринадцать месяцев ожиданья. Вскоре урожай созреет, и все вновь наладится.

Она наблюдает за тем, как Макнатт обращается с толокном, вытаскивает здоровенную жменю из мешка. Полегче, говорит она. Он на нее не смотрит. Наоборот, усаживается, врастая в собственную силу. Есть теперь в тесной лачуге какой-то непокой. Барт ковыряет ножом деревянные чурочки, Колли болтает о том, сем, пятом, десятом. Она прикидывает, не услыхали ль Макнатта случайные собиратели, каких она слышала неподалеку, как болтает он денно и нощно, опершись о стену спиной, сапоги пинают костер. Заткнись нахер, Макнатт, говорит Колли, но Макнатт – река не мелеющая. Грейс украдкой бросает на Барта взгляд и взглядом тем говорит, как ты его терпишь? А может, взгляд этот говорит, как бы нам от него избавиться? Но Барт не отвечает, сидит, глядя в собственные мысли, тешет себе чурочку.

Пустой мешок из-под крупы обмяк, словно перекошенный рот. Колли тоже не затыкается со своими затеями – со всякими приспособами, какие можно построить, здоровенными ямами. Говорит, надо собрать диких псов и спустить их. Она трет костяшками глаза, хоть бы Колли умолк. Макнатт говорит, что там газеты на этот счет говорят? Как так выходит, что в ассизы [50] вляпываются другие?

Она предпринимает осторожные прогулки вниз по горному склону. Просто чтобы убраться из лачуги, от ножищ Макнатта, едва ль не таких же громадных, как его рот. В низинах, кажется, все глаза желают, чтобы поскорей пришла осень. Даже собаки сидят и глядят на поля, нетерпеливо стучат по земле хвостами. Волнистая зелень, что добавляет дню красок, блистает под дождем мильоном глаз, собирает ночами зреющую луну. Все мысли о том, что там зреет в глуби, что нельзя поторопить и покамест собрать.

Бывают ночи, когда слышен в небе отзвук выстрела. Теперь она видит сторожей при воротах на полях, чтоб отгонять, как ворон, голодных. Как шепчут посевы между собою о том, кто смеет красться в скудном свете луны, чтоб алчными руками повытаскивать неспелые клубни. Гнев свой она выпинывает о камень. Воображает, как богатые крестьяне уминают еду за румяные свои щеки. Думает, в такие вот времена приходится разом быть и угрем, и волком.

Она смотрит, как Макнатт подается к огню, оглаживает складку на портках. Когда откидывается назад, в голосе у него лишь песня. Говорит, однажды, Барт, был я в Килрогтере. Отправился пить с тем малым, кого я знал по прозвищу Стойло. Он ввязался в драку с каким-то парнем одного с собой роста и силы и позже вернулся с терновой палкой, подошел к тому парню, когда тот сидел на скамейке, и проломил ему башку, словно масло. Того парня с тех пор будто подменили. А как увидал я Стойло в другой раз, говорю ему, ты какого беса это вытворил? И Стойло мне отвечает коротко, вот как. Говорит он, тот мудень с моей сестрой кувыркался. А штука-то в том, что сестры у Стойла отродясь не было.

Думать она не может, чувствует, как ум у нее от этого трепа захлопывается, Колли пытается вставить слово, и она орет на него, чтоб заткнулся. Макнатт бросает цыкать зубами и подается вперед, вперяет в нее взгляд. Говорит, ты что такое?

Она смотрит на него и видит глаза не Макнатта, а кого-то приснившегося в этой темной лачуге, лишь желтизна огнем озаренных зубов, тех самых зубов, что опорожнили им мешок зерна.

Она говорит, чего не умеешь ты помолчать? Я пытаюсь думать.

Она прикуривает трубку и говорит. Если сталкиваешься с силой, что больше, чем твоя, тебя пожрут. Но сила бесполезна, если наталкивается на нечто, лишенное очертаний, – вроде дождя, что сплетается и расплетается.

Лицо у Барта слушающее.

Макнатт подается вперед, раскрывает и сжимает ладони. Говорит, никому напрочь невдомек, что за херню ты несешь.

Начинаться такое должно непременно в ивовом свете, таком, как сейчас, во всепадении сумерек. Она смотрит, как солнце мечет последний свет на бугор, и щурится на даль. Как вчера в синий час наблюдали они эту проездную дорогу. Этот угрюмый закут вдали от любого селенья. Мир, отсеченный платанами, громадными и в желваках грачевников. Теперь Барт сидит часовым на корточках под боярышником у поворота дороги. Макнатт в зарослях. За последний час или около того ни единого путника.

Колли говорит, как считаешь, на сей раз Мактрёп способен заткнуться?

Она думает, а ты? Сам тарахтишь с рождения.

Вдруг Барт свистом подает знак. Сквозь кусты наблюдает она, как вплывают в поле зрения две фигуры – ездоки на своих двоих, говорит Колли, – очертанья двух мужчин возникают из-за поворота, и она видит их обтерханные костюмы, слышит отзвуки ворон на деревьях, ощущает молчанье неба и на миг чувствует, что видела все это прежде. Мужчины выдувают трубочный дым, но не разговаривают. Тот, что покрупнее, несет футляр.

Она говорит, драпировщик с помощником.

Колли говорит, жестянщик и малец, моряк и юнга.

Ведать, что ты наблюдатель, но не о том ведают наблюдаемые.

Слух ее настроен улавливать далеких коней и колеса. Эти двое не те, кого они ждут. Мужчины проходят мимо, их трубочный дым все еще в воздухе.

Колли говорит, ой, в утешенье, а ну-ка, прикуривай, поддай мне дыму…

Он принимается ныть и упрашивать, поет писклявым голосом – голосом ведьмы.

Краткий отрывистый свист-знак от Барта, и все вдруг бурлит жизнью. Она прищуривается, чувствует головокруженье, видит световое пятно, одиночное и размытое. Может быть что угодно, думает она. Прохожий с фонарем. А то и свет дивных, хотя никогда ничего подобного она не видывала. В почти наступивших потемках звук и картинка сгущаются в одинокий глаз некоего сумрачного существа – оно когтит землю, направляясь к нам, думает она, изготавливается нас заглотить. Затем далекий свет помаргивает между деревьями, и вот его нет, хотя ночь продолжает копить его звук, выпускать его, катить к ним, пока в уме у нее не становится всем сразу. Затем она сплошь движенье, руки отягощены книзу, и вот Макнатт посреди дороги с выставленными факелами, зажигает сперва один, следом второй, дорога обретает цвет огня. А дальше Макнатт оборачивается, и, пусть лицо его темно от грязи, а на спине у него рога, привязанные веревкой, – тяжелые, она не понимает, как ему удается их таскать, – свет вылепливает его так, что смотрится он неким животным из прошлого, из трехголовых, шепчет Колли, из тех чудищ, которые…