Град огненный (СИ) - Ершова Елена

Красный вертолет — очень компактный, явно не боевая модель — проплывает над верхушками деревьев. По листьям проходит рябь. Порыв ветра обдувает мое лицо, и я запускаю руку в карман и нащупываю аккуратно сложенную картонку билета. Она тянет, как ворованная вещь (вроде бутылки спирта из запасов Тория), и я готов повернуть обратно. Но впереди, между деревьями уже виднеется белый домик диспетчерской и синие крыши ангаров. Аллея упирается в поляну, небольшую и ухоженную, на которую только что приземлился прогулочный вертолет.

Из него выпрыгивает молодая пара. Сначала парень. Потом — девушка. Они оба заливаются счастливым смехом, и парень целует спутницу в раскрасневшуюся щеку. А я отворачиваюсь и отступаю в тень, словно одним своим существованием способен замарать чистоту чужого счастья. Жду, пока они пройдут мимо. Девушка машет на прощание молодому пилоту, а он, окинув площадку взглядом и не заметив меня, со спокойной душой идет в диспетчерскую пить кофе.

Тогда я выхожу на поле.

Вертолетов всего пять. Они стоят на деревянных мостках, как разноцветные стрекозы. Ближе всех ко мне находится желтый, похожий на боевой не больше, чем легковая машина — на БТР. И это смешит меня. Мысль о том, чтобы подняться в воздух на этой табуретке с винтом выглядит абсурдной. Кабина трехместная. Заднее кресло смещено к центру, должно быть, для того, чтобы давать лучший обзор пассажиру. На кресле пилота валяются наушники.

— Эй, приятель! Желаете прокатиться?

Я вздрагиваю и оборачиваюсь. Окликнувший меня парень приветливо машет рукой и широкими шагами идет от диспетчерской — деревянный настил отзывается гулким эхом. Но вскоре его улыбка сменяется озадаченным выражением. Он останавливается в нескольких шагах и говорит:

— Простите. Я подумал, вы турист. А вы, наверное, работаете здесь?

От этих простых и вежливых слов земля разверзается под моими подошвами. Я судорожно сжимаю пальцами билет, и картонка сразу же намокает, а горло пересыхает, словно я наглотался пыли. Шершавый язык с трудом ворочается во рту, и я с сипением и хрипами выталкиваю:

— Н-нет…

Парень пялится, подняв брови и сохраняя на лице дежурную улыбку. Тогда я вытаскиваю из кармана купон и протягиваю ему.

— Вот.

Он берет картонку осторожно, вертит в руках, словно проверяет на подлинность. Словно кому-то пришло бы в голову подделывать купоны на бесплатный полет в прогулочном вертолете.

'Не васпе точно', — думаю про себя и нервно усмехаюсь. От моей усмешки парень вздрагивает, но быстро берет себя в руки.

— Да, действительно, это наш купон, — говорит он, сохраняя в голосе прежнее дружелюбие. — Что ж, поздравляю! Вам выпала уникальная возможность совершить обзорную экскурсию над Дербендом на 'Шмеле'!

Теперь приходит мой черед удивляться. Переспрашиваю:

— На 'Шмеле'?

Парень смеется. Скованности — как не бывало. Он подходит к вертолету и хлопает его по лимонному боку.

— Знаете, это кажется несправедливым, что у морских посудин есть свои имена, а у воздушных — нет. Поэтому мы решили дать имена всем нашим малюткам. Этого зовут 'Шмель'. А я — его пилот Стас.

Парень протягивает руку, и я смотрю на нее, будто мне протянули гадюку. Но все же опасливо пожимаю ее и называю себя:

— Ян.

— Приятного полета, Ян, — улыбается пилот и широким жестом распахивает дверь. — Прошу, пассажиры вперед.

Я не спешу садиться. Придирчиво осматриваю кабину. Влезть в нее равносильно тому, что протиснуться в канализационный люк. Приборная панель куда проще, чем у боевых машин Дара.

— Не бойтесь, — Стас мягко подталкивает меня к двери.

— Я не боюсь, — бормочу в ответ. — Я никогда не летал… на таком.

Стас понимающе кивает:

— Нас часто спрашивают, не развалится ли эта малышка в воздухе? Но поверьте: эти модели хоть и малы размером, но сделаны на совесть и пользуются большой популярностью у туристов.

— Я летал на боевом, — уточняю, но это не смущает пилота.

— Ну да, вы же васпа, — спокойно говорит он. — Тогда вам будет вдвойне интересно сравнить боевую и прогулочную модели. Знаете, наш директор — подполковник в отставке. Так он нет-нет, да и прокатится сам на одной из малюток. Ностальгия, говорит.

Я молча залезаю на пассажирское место. Мне до дрожи в руках хочется сесть в кресло пилота, но я не могу просить об этом Стаса. Да и не знаю, вспомню ли, как поднимать машину в воздух? Поэтому просто слежу, как Стас привычно запрыгивает в кабину, как надевает наушники и запускает винт. Волны вибрации начинают прокатываться по всему телу. Кабину слегка качает, а сердце ухает вниз. И я неосознанно цепляюсь за сиденье, словно в последний момент хочу ощутить под собой надежную твердость земного панциря. Но порыв ветра сдувает меня с поверхности земли, и я становлюсь легким, как осенний листок, и поднимаюсь все выше, все дальше отрываюсь от корней. И прислоняюсь лбом к холодному стеклу, наблюдая, как кренятся и остаются внизу голубые крыши ангаров. Поляна кажется перевернутым блюдцем, и от нее разбегаются аккуратные, по линейке проложенные аллеи. Уши закладывает от гула.

Пилот что-то говорит мне и жестом показывает, чтобы я надел наушники. Но я упрямо мотаю головой. Я не хочу разговаривать, не хочу нарушать волшебство. И отворачиваюсь снова, слежу, как под брюхом вертолета проплывают макушки деревьев — еще темные, набухшие влагой после дождя, но уже выпустившие листочки. Пилот поднимает вертолет выше, и молочная взвесь на горизонте заливает глаза. Я смаргиваю выступившие слезы, вытираюсь рукой. Зеленое озеро парка остается позади. Спиралями закручиваются виадуки, убегают вдаль ленты автомагистралей. Стальные высотки вырастают из земли, будто сталагмиты. В их кристально чистых стеклах отражается небо, подсвеченное золотистым заревом. И золотом пламенеют купола собора — не черного, оставшегося во вчерашнем сне, а кипельно-белого, погруженного в вишневые сады, как во взбитые сливки. И я впервые жалею о том, что без должного усердия посещал занятия искусством. А ведь в реабилитационном центре говорили, что у меня развитое воображение.

До сих пор не решил, радоваться этому или огорчаться. Когда на первом занятии мне предложили нарисовать картину, я спросил, действительно ли это дозволено и не последует ли за этим каких-либо порицаний. Спросил спокойно и вежливо. А преподаватель почему-то расстроился. Он был славный старикан, и я не стал расстраивать его еще сильнее и объяснять, что когда-то за каждый рисунок наставник Харт ломал мне пальцы. И я больше не рисовал. Но фантазировать от этого не перестал.

Причиной тому была Нанна.

Когда я приходил к ней, молчаливый и мертвый, она воскрешала не только мое тело, но и душу. При теплой погоде мы усаживались на крыльце — она клала голову на мое плечо и осторожно гладила тонкими пальцами, будто боялась потревожить мои застарелые шрамы. А я рассеянно перебирал ее льняные волосы и думал… о чем? Что может думать мертвец, окостеневший в своей непроницаемой тьме? Забывший, что значит человеческая речь? Разучившийся чувствовать?

Но она говорила со мной. Она спрашивала о землях, где мне удавалось побывать. О невиданных зверях, попадавшихся на моем пути. О сменявших друг друга сезонах. И никогда — о сожженных деревнях и убитых людях. Спрашивала — и заставляла меня отвечать.

— Ты зрячий, — говорила она. — А я слепа. Я почти не помню, что такое лес. Или облака. Или солнце. Но ты можешь рассказать об этом мне. Рассказать так, чтобы я поняла и полюбила их снова.

Она наклонялась и подбирала с земли осенний листок. И вертела его в тонких пальцах, и говорила:

— Вот лист. Какого он цвета?

Я молчал долго, смотрел, как на ее руках оседает сухая пыль, но она ждала моего ответа, и я отвечал:

— Коричневый.

— Что это значит? — не отставала она.

— Он такой же… как кора сосны, — говорил я. — Он сух и хрупок. Как сгоревшая бумага. Шершав, как мешковина.

— А облака? На что похожи они? — продолжала ведьма и поднимала к небу белое лицо. — Я не могу ни пощупать, ни вдохнуть их.